Выступление Ильи Бражникова на I Скифском семинаре в Центре Льва Гумилёва
Для меня скифство – это очень личная тема, я бы сказал даже такая пра-личная тема, потому что слово «скиф» меня интересовало, сколько я себя помню, с очень глубокого детства. Мне было лет пять-шесть, я подошёл к папе и спросил: «Папа, что значит «скиф?»
Не помню, что он ответил, но ответ был не очень точный, поэтому я остался неудовлетворён. Потом я узнал, что есть такая баскетбольная, что ли, команда – СКИФ, был очень обрадован, потому что это давало какую-то надежду, что можно узнать об этом, но надежда тут же обрушилась, потому что это была простая аббревиатура: «Спортивный клуб имени Фрунзе». Аббревиатура оказалась наводящей на ложный след, хотя, даже если взять Фрунзе и его переход через Сиваш, всё равно здесь какая-то рифма со скифством идёт, вибрация некая ощущается, почему вдруг спортивный клуб назвался именно так – СКИФ, имени Фрунзе, а не кого-то ещё? Недаром большевики Фрунзе зарезали, а потом канонизировали. Есть памятники Фрунзе, на них образ у него вполне скифский, бородатый, – только шапки не хватает. Кстати, шапка скифская называлась скуфья, и вид у неё был не такой, как у той шапочки, которую носят сегодня священники и монахи. Старообрядческая скуфейка ближе к оригиналу, в оригинале же у этой шапки острый конец и меховая оторочка. Такие колпаки можно было ещё увидеть у крестьян веке в 17-м.
Конечно, слово «скиф» совершенно магическое, оно не русское, но оно говорит носителю русского языка какие-то вещи, которые понятны на очень глубоком уровне. Собственно говоря, я всю жизнь пытался всё это как-то понимать, пока наконец не приступил к фундаментальному исследованию скифства и не провёл этимологический анализ слова «скиф», тогда я понял, что, во-первых, слова «скиф» и «скит» родственны, несмотря на то, что, большинство, наверное, увидит здесь простое совпадение. Первым Тредиаковский написал о том, что «скиф» происходит от слова «скитаться», «скит».
Но, в сущности, что такое вообще слово «скиф», «скютес» – это просто греческая запись какого-то арийского слова, в греческом языке нет больше ни одного слова с этим корнем, кроме слова σκυθρον, то есть «угрюмый», что, видимо, было производным от σκυθης, как некая такая метонимия. «Угрюмый, как скиф». Геродот записал это слово, как он слышал, учитывая, что фонетика там была совершенно другая, половина согласных в греческом и скифском вообще не совпадает, и что это было за слово изначально? Но, наверное, я думаю, это примерно было выяснено к тому времени, – но то, что слова «скиф», «скит», «скитничать», «скитаться» и прочие действительно они вышли из одного гнезда, вполне возможно. Тредиаковский объяснил по-простому: почему скифы? – они же скитались, они же вели кочевой образ жизни, а это, собственно, и есть – скитаться. Я не исключаю даже, что у слов ск-итаться и ск-акать общая основа, это самое ск- — такое же, как в слове «скиф», которое вернулось к нам, описав круг, спустя столетия или даже пару тысячелетий. В тюркских языках, кстати, есть слово с похожим корнем, неприличное. Когда носители его произносят (я слышал от казахов), они сокращают его и звучит оно примерно так же – ск. Или сък, если в древнерусском написании. Мне кажется, в этом звуке слышится щёлканье кнута, цоканье копыт, свист сабли, рассекающей воздух, или, в крайнем случае, это звук, с которым только что ск-ошенная трава ложится за землю. Все ассоциации, как видим, – скифские.
Это поэтическое сближение – «скитаюсь», «скиталец», «скитающийся» и «скиф» – в XIX веке стало общим местом романтической культуры. Как написал, допустим, Батюшков в письме с фронта, из Германии, что, мол, я чувствую здесь себя одиноко и скитаюсь, как скиф. То есть «скиф» становится в 19 веке вообще ключевой метафорой для русского, причём, для русского за границей, поскольку в 17-18 веке западно-европейцы начинают себя очень плотно вписывать в античный контекст, говорят, что они прямые потомки и наследники греко-римской классической цивилизации, соответственно Россия как бы относится к тому, что Геродот описывал как Скифию, Гиперборею и так далее. И Россию просто «вчитывают» в этот историософский текст как Cкифию, и наши просвещенные дворяне эту игру принимают – но игра эта велась по чужим правилам.
Вообще есть ощущение, что с середины (а может, и с начала) XVII века Россия, глобально, играет по чужим правилам, начиная с антитурецких коалиций, планов захвата Константинополя и прочее – это всё уже была чужая игра. И по правилам этой игры скифы – это дикие, непросвещенные люди, варвары. Но вдруг происходит Французская революция, потом наполеоновские войны, и диким становится быть модно. Это ведь так романтично! И в этот момент чужая игра неожиданно оборачивается своей: становится вдруг ясно, что да, скифы мы! То есть, мы на самом деле скифы – вот в чём фокус! Тут нужен был опыт Отечественной войны, реальная угроза идентичности от нашествия двунадесяти языков. Поэты это поняли сразу – Батюшков, Гнедич, Грибоедов, Пушкин, Лермонтов и так далее – не менее двух десятков поэтов первого и второго ряда. И это острое осознание своей идентичности продолжается вплоть до того, что у любимого Иановым-Разумником Герцена и Аполлона Григорьева начинается буквальное отождествление себя со скифом.
Что такое скиф? Скиф – это тот, кто, конечно, чувствует себя чужим на Западе. Это прекрасно описывает в своих стихах Аполлон Майков, для которого в 40-ые годы Европа представляет собой вполне целостный культурный мир, но это культурный мир, в котором русский ощущает себя чужим неизбежно, он может им восхищаться, любоваться, но есть некие совершенно другие, более сильные и реальные вещи, к которым он принадлежит. Вот эти другие вещи, которые, в принципе, невыразимы, – это такой исторический опыт, опыт возвышенного – по Канту, который невозможно описать словами, Майков описывает словами своего лирического героя, скифа.
То есть русскость начинает пониматься через скифство – это восхищение и одновременно любовь-ненависть к Европе, ощущение себя в ней чужим и трудно выразимое желание одновременно слиться и раствориться в этой культуре и тут же полностью разрушить её, уничтожить, чтобы вообще её не было, – вся гамма этих ощущений начинает проигрываться в душах образованных русских людей. Действительно, это очень мощная революционная энергия, Герцен раскрывает это, он пишет, что я, как скиф, с радостью вижу, как кончается старый мир, и наше призвание – возвещать ему его близкую кончину.
Русский скиф – вестник апокалипсиса. Русские скифы не просто против Европы, они против буржуазно-христианской Европы. То есть они понимают, что та версия христианства, которую приняла Европа и за которой худо-бедно плетётся Россия, плетётся неизбежно, и в силу своей вполне европейской династии, и в силу других причин, и в силу церкви тоже, которая всё равно неизбежно отказывается от скифского христианства, зёрна которого мы видим – Андрей Рублёв, несомненно, скифский автор, и Есенин очень точен, когда говорит, что мы скифы, принявшие Византию глазами Андрея Рублёва. Византия, то есть православие, принимаются скифскими глазами Андрея Рублёва – это тройная или четверная метафора, описывающая корень (или, если угодно, код) русской идентичности: все три слова – и скифы, и Андрей Рублёв, и Византия, и глаза – всё очень точно, всё стоит на своём месте, как в известной уваровской триаде. Но только тут ещё интересней, поскольку – что такое «народность»?
Пустое переводное слово, о смысле которого спорили весь XIX век. Из-за этих споров бесконечных народники и проиграли марксистам, которые, как правильно заметил Павел Зарифуллин, просто сели на гребень волны этой народности и поехали на нём. И что такое «православие»? Свод правил и соборных постановлений? А если конкретно? «Троица» Андрея Рублёва – это православие, то есть скифское христианство. Только так это становится понятным. Мы, скифы, так видим Бога. Или нам, скифам, Бог открывается таким. Понятно, что это русское православие, православие, принятое скифами от апостола Андрея. А что такое самодержавие, царство – этого скифам (тем более тем, которые назывались царскими) объяснять не надо.
Русскую Революцию многие значимые русские писатели пытаются понять через аналогию с великим переселением народов, через образ «новых варваров» – новых скифов или гуннов. Можно упомянуть в этой связи Замятина, который пытается трилогию про Атиллу создать. Замятин, на мой взгляд, конечно, не слишком глубоко на это дело смотрит, но, во всяком случае, у него Атилла – владыка Великой Скифии, и себя гунны называют скифами и выкрикивают такие заумные футуристические слова, вроде Ао! и – Зырчь! Зырчь! То есть, Замятину, с одной стороны, нравятся эти смешные дикари, как молодой народ, но с другой – как европеец он всё же эту дикость осуждает.
Вообще с молодыми народами давно связывали надежды на обновление христианской цивилизации. Только, на взгляд европейски образованного человека конца XIX века, откуда им взяться, этим молодым народам? Разве китайцы придут с востока? Так думал, в частности, Владимир Соловьёв, и его эта перспектива пугала. И вдруг свойства молодого народа обнаруживаются у русских, и они совершают свою великую революцию. Это произошло, конечно, неслучайно: «молодость», как и скифство, как и Византия, и Андрей Рублёв, — всё это входит в код русской идентичности. «Мы – новы и свежи; мы – непричастны преступлениям старой Европы; перед нами разыгрывается ее странная, таинственная драма, разгадка которой, быть может, таится в глубине русского духа» — так говорил Фауст, персонаж алхимического романа князя Владимира Одоевского «Русские ночи». Вдумаемся: только с момента крещения Руси прошло уже 9 веков, если не касаться более древней истории, а для Одоевского мы всё ещё «новы и свежи»! Тем не менее, это так. Мы не то, чтобы новы, но мы, скифы, всегда готовы к радикальному обновлению.
Так мы приняли Византию, скифскими глазами прочитав Евангелие, где сказано: последние станут первыми. Это про нас! – поразились скифы и в числе их русские летописцы. И вошли в воды крещения – уже второй раз, так как первое андреево крещение, уже было чем-то заслонено, чем – история об этом умалчивает. Да, мы народ одиннадцатого часа (это тоже по Евангелию, притча о хозяине виноградника). Работать нам осталось только час, а плату мы получим такую же, как все остальные народы, которые пахали все двенадцать часов. Потому что Бог нас, скифов, любит и такими. Да – и чёрненькими, и пьяненькими – как у Достоевского и Гоголя.
Потому как видеть Божий мир глазами Андрея Рублёва и при этом жить в мире, по его законам, как все другие люди и народы живут, — это почти непереносимо. Поневоле начнёшь скитаться и пить – чего уж там. Но «час» ещё можно потерпеть. А когда этот последний двенадцатый час начинает растягиваться – нам становится скучно в истории, как теперь при Путине, и мы хотим снова радикального обновления. И готовы к любой революции. Это поразило Розанова в 1917 году: надо же, пишет он, русские приняли социализм, как будто в баню сходили и окатились новой водой.
Возвращаюсь к любимой цитате – как можно было не принять Византию, если скифы возвращаются оттуда и говорят: где мы были, мы не знаем – на небе или на земле. Понятно, что люди с таким восприятием, чувством и опытом возвышенного, какое было у скифов, и какое, опять же, описывают античные историки, утверждая, что скифы – самые благородные и справедливые из всех племён, поскольку они никогда не занимаются торговлей, соответственно, у них невозможен обман, то есть, в их мире всё делается по совершенно другим понятиям.
Скифство осознаётся и реализуется в очень короткий период времени, пока длится революционный хаос, по сути, все в этой взболтанной жидкости пытаются поймать какие-то крупицы этого скифского золота, и, в общем, что-то складывается – у кого-то лучше, у кого-то хуже – но дальше опять всё ложится на дно, и скифство опять уходит под спуд. В этом я вижу очень мощный потенциал, поскольку мы всё-таки живём в культуре, главный фактор которой – выговаривание, вербализация, тематизация, и если скифство становится темой – а что мы сейчас делаем? мы тематизируем скифство, — но пока ещё до умертвения темы далеко, мы ещё в начале пути, мы ещё можем на этом пути чего-то добиться. Тематизация – действительно очень серьёзная опасность – мы систематизируем, но скифство может уйти сквозь наши культурные сети и вернуться на своё таинственное дно. Почему мне в шесть лет было интересно, что такое скиф? Откуда это шло? Явно, что не от культуры.
Реплика: Велосипед «Скиф» ещё был…
Илья Бражников: Велосипед «Скиф» – наверное, да. Но почему велосипед – не что-нибудь! – назвали этим словом? И поэтому в этом смысле я очень оптимистично смотрю на скифство, конечно, оно не может кончиться, хотя, некая такая горькая мысль, присутствует. Есть ощущение, конечно, что в те годы – условно между 17-ым и и 25-ым – был выпущен какой-то пар, после этого мощного взрыва всё-таки шло достаточно долгое остывание, энтропия какая-то, она шла, она продолжается, в общем-то, и есть горькое ощущение, что всё это кончилось, и скифская будёновка.
Кстати, это чисто скифский мистический сюжет: Васнецов в лесу в этой буденовке гулял и разрабатывал её для русской армии, следуя, собственно, здоровым патриотическим установкам «Общества возрождения художественной Руси», куда входили, помимо него, архиепископы и епископы, князья Путятин и Ширинский-Шихматов, графы Бобринский и Апраксин, академики Соболевский и Рерих, дети славянофилов Хомякова и Самарина и многие другие – последний цвет Российской империи – и где скифство должно было возродиться мирным путём. Они поддерживали у императорской Четы увлечение русской стариной и направляли её в эстетически правильное русло, насколько могли. Из поэтов Клюев, Есенин, Ремизов участвовали в программах этого общества, они проводили вечера поэтическо-музыкально-живописные на именинах Императрицы и так далее. Это были 1915-16-е годы, будущее, которого не случилось, в котором, конечно, я вижу зёрна совершенно новой культуры, где скиф Есенин предстал бы как царский поэт, а не как поэт анархии. Мы видим Есенина преимущественно как поэта анархии, а он ещё и царский поэт, в этом революционном хаосе он потерял свою царственность, стал просто певцом анархии, сгорел таким образом. А тут он выступал, читал свои стихи в образе Ивана Царевича… а скифы кто были? скифы были пастухи и цари.
За ними закреплено два таких ключевых культурных архетипа, и в итоге всё скифство как-то ушло в пастухи, царское выпало, большевики всё это огрубили, а эсеры, конечно, выражали скифство более правильно, более точно. И будёновка соединилась всё-таки с красноармейцами, но всё-таки, если сравнивать, допустим, Махно и Будённого, то первый – чистый скиф, «изобретатель» тачанки, а второй – просто кавалерист, «гусар». Будённый – тоже скиф, конечно, но это скиф мужиковатый, несколько ограниченный…
Реплика: …тем не менее Будённый – позитивный образ….
Илья Бражников: В принципе, образ позитивный, я согласен, великолепно, кстати, сыгран в «Неуловимых мстителях» — великолепный там образ Будённого. Тоже фильм скифский абсолютно… Четыре красных всадника в будёновках на фоне солнца… – там много скифского и поэтому, конечно, фильм невероятно захватывающий…
Реплика: Это был самый фундаментальный ответ вестерну.
Илья Бражников: Да, это было настолько фундаментально, настоящий истерн, именно такой, каким должен был бы быть. Всё у нас движется быстро и интенсивно, и в никуда. Это же понятно, что режиссёры в то время многие вещи делали наобум, что-то подсказывали люди из спецслужб, что-то там ещё как-то, но образ целостным получился, конечно, очень важно, поэтому в подсознание двух поколений скифство вбито большими железными гвоздями и невыбиваемо ничем.
…Говорить на эту тему я могу очень долго, и даже бесконечно, поэтому умолкаю.
