«А все-таки я счастливый человек, ведь всю жизнь писал то, что хотел, то, что думал, а они (многие коллеги его. — С. Л.) — то, что им велели». Это была одна из последних фраз Л. Н. Гумилева. Он произнес ее, когда я навещал его в больнице 9 мая 1992 года, в святой для него День Победы.
Счастливым человеком называл себя он, отсидевший в лагерях и тюрьмах четырнадцать лет, отсидевший за великих поэтов России — своих родителей — Анну Ахматову и Николая Гумилева. Он так и говорил: «Первый раз за папу, второй — за маму». А в «промежутке» между двумя лагерными сроками была война, был фронт, в «промежутке» он дошел до Берлина.
Он не любил рассказывать о лагерных годах, а если и рассказывал, то только о людях, с которыми там пришлось встречаться. И преимущественно о хороших людях. Говорят, даже уголовники его уважали. Там, в лагерях, рождались его идеи. Даже докторская — на непотребной оберточной бумаге, а больше — в голове. При этом никогда не проклинал и не чернил ту сложную эпоху, как делают это те, кто не перенес и сотой доли его унижений. В личном листке по учету кадров ЛГУ про период 1949-1956 годов он написал: «Караганда, Междуреченск, Омск. Ждал реабилитации и дождался!»
У него не было и нормального детства. В автобиографии 1960 года он напишет: «Детство я провел на попечении бабушки в г. Бежецке».
Он боготворил отца и пытался во многом подражать ему, отсюда и миф о «дворянстве», в который сам ученый, похоже, искренне верил. В «расстрельном деле» Николая Гумилева с его слов записано «дворянин». Это было бравадой, а не реальностью. Но Лев Николаевич, заполняя в 1960 году личный листок по учету кадров в ЛГУ, в графе «социальное происхождение» повторит: «дворянин». Но и это бравада — причем небезопасная в то время, ведь подобное могли «не так понять». Говоря о своем участии в Великой Отечественной войне, не забывал помянуть: «Отец имел два Георгия, да и деды, и прадеды были военными… Я скорее всего не из семьи интеллигентов, а из семьи военных, чем весьма горжусь».
Отношения его с матерью складывались, осторожно выражаясь, сложно. В трагичные и голодные 20-е годы она не баловала своими посещениями провинциальный Бежецк. Когда Анна Андреевна умерла, он говорил, что потерял мать в четвертый раз: первый — после отчуждения в 1949 году (ему казалось, что она малоактивна в хлопотах по его освобождению и письма ему пишет в телеграфном стиле), второй раз — в 1956 году, сразу после освобождения, и третий — последняя ссора, после которой они перестали встречаться. Даже в дни рождения сына Ахматова поздравляла его лишь телеграммой, хотя жили они в одном городе.
Не нам разбираться, кто прав, кто виноват. Следствием же этой размолвки для нас всех стало «раздробление» и, видимо, потеря части творческого наследия Ахматовой. Ведь записные книжки ее (1958-1966), как выяснилось только в этом году, оказались в Турине.
ИНТЕГРАТОР НАУК
Он не был отмечен званиями. Первую докторскую (по истории) защитил без проблем, со второй (по географии) было сложнее. У нас на Совете она прошла легко, а вот в ВАКе начались трудности. Оттуда пришел отзыв «черного» оппонента, отзыв отрицательный. Замечания были мелкие, пустые. Лев Николаевич злился, хотел дать бой. Мы умоляли его быть сдержанным, более того — по-дружески «проверили» и «утвердили» текст ответа. Но когда на экспертном совете в Москве был задан нелепый вопрос: «Вы кто — историк или географ?», наш «подопечный» взорвался и наговорил много злых слов. В Ленинград приехал немного сконфуженный — отнюдь не из-за отрицательного итога, а из-за того, что нарушил нашу договоренность.
Люди в ВАКе тогда не смогли понять, что живем мы уже в эпоху интеграции наук, может быть, не знали и знаменитой фразы В. И. Вернадского: «Мы все более специализируемся не по наукам, а по проблемам». А Лев Николаевич уважал Вернадского, да и сам был интегратором. Вся суть его концепции была построена на интеграции наук — истории, географии, этнографии. Никак не укладывалась она в рамки «ваковских» параграфов и номеров.
Статьи его — первые кирпичики будущего здания теории этногенеза — шли туго. Псевдонаучный официоз в этнографии, так и не создавший концепции национальной политики в СССР, естественно, отторгал труды Гумилева. И «протолкнуть» их было сложно. Печатали мы отдельные статьи в «малом академическом» журнале «Известия Всесоюзного Географического Общества», печатали вопреки запретам, потому что шефом был замечательный советский полярник, академик А. Ф. Трешников, человек не из пугливых.
А сам Гумилев не был ни академиком, ни даже профессором. В далеком 1962 году ректор университета (позже — академик) А. Д. Александров взял опального, вышедшего из лагеря ученого на работу, но устроили его тогда в Институт географии при геофаке ЛГУ, а там высшим титулом было «с. н. с.» (старший научный сотрудник). Не был он отмечен даже в начале 90-х годов. И это уже парадокс не «застоя», а «постперестройки».
ЕГО «ЭКОЛОГИЧЕСКАЯ НИША»
Зато везло ему — и не раз — с университетскими ректорами. В 1934 году М. С. Лазуркин взял его студентом на истфак. А в 1948 году Лев Николаевич, работавший библиотекарем Психиатрической больницы им. Балинского, обратился к тогдашнему ректору — всесильному и несколько барственному А. А. Вознесенскому (брату «политбюрошного» Вознесенского). И тот все понял (и положение сына двух поэтов, и ситуацию после ждановского доклада), понял и дал разрешение защищать кандидатскую на истфаке ЛГУ. (В 1949 году по «ленинградскому делу» А. А. Вознесенского арестуют и вскоре расстреляют, но в карагандинском лагере Гумилев встретит его сына — Льва — и подружится с ним. Лев позже станет политическим комментатором Центрального телевидения и сохранит дружбу с Гумилевым до его смерти.)
Повезло ему и с университетом в целом. Недаром он называл его своей «экологической нишей». И мы, сотрудники географического факультета, можем гордиться: все тридцать лет (1962-1992) мы работали в тесном контакте. Это и позволяет мне говорить о Льве Николаевиче как о коллеге и старшем друге.
В1960 году — а он начал тогда читать лекции на истфаке ЛГУ как внештатный преподаватель — список его научных трудов был просто нищенским — шесть небольших статей «на частные темы». Так самокритично писал сам Л. Н. Гумилев. И позже он работал во многом для ящика письменного стола. А параллельно читал лекции студентам, выступал с открытыми лекциями в Географическом обществе СССР. Собирали они всегда такую аудиторию, что у нас были заботы с помещением (зал вмещал всего 200 человек). Вокруг Гумилева сформировалась целая команда молодых ученых. Помню, какую радость доставили ему их первые кандидатские защиты. Это скрашивало табу на его собственные книги.
Смешно (а скорее горько!) сказать, что первый тираж первой его книги «Хунну» в 1960 году был… 1 тысяча экземпляров! А позже, уже в начале 90-х годов, — тиражи его трудов «светло-серой серии» (как мы их называли) московского издательства «Экопрос» достигали 50 тысяч.
Мы гордимся, что все книги и этой серии, и «Степной трилогии», а также «Ритмы Евразии» сделаны ленинградцами — его близкими и учениками. Идет сейчас и новая, сугубо московская серия книг — «Лев Гумилев» (тиражи — 7 тысяч). Появляются бесчисленные «дикие издания», выходящие гигантскими тиражами — до 200 тысяч1.
А в этом году ученый даже «шагнул в школу»: вышла его работа «От Руси к России», переделанная в учебник по истории для 8-11-х классов. Наконец-то вместо сомнительных опусов расплодившихся «историков» (благо рынок работает, мода на историю не иссякла!) в школу пошла и наука.
ВОЗРОЖДЕНИЕ ЕВРАЗИЙСТВА
Итак, триумф после смерти? Да, потому что теперь слова «пассионарность», «этногенез», «евразийство» стали «ходовыми», их не нужно уже объяснять. Теория этногенеза остается спорной, как и сверхкатегоричное утверждение Льва Николаевича о том, что татарского ига не было (мне этот спор кажется вообще бессмысленным, пока не определено точно, что такое «иго»). Но бесспорным и гигантским шагом вперед является возрождение евразийства.
Одно из последних интервью Гумилева называлось «Заметки последнего евразийца» (Наше наследие. 1991. № 3). Он явно недооценил взрывной силы концепции, вброшенной в интеллектуальную и политическую жизнь страны. Парадокс в том, что сам ученый всегда уверял: политикой он не занимается и вообще не интересуется всем, что «ближе» XVIII века.
Концепция евразийства (а по сути — и движение) рождалась в русской эмиграции — в Праге, Софии — в 20-х годах. Она освещала «третий путь» — не монархистский, не либеральный, а особый евразийский путь России, ее сильную государственность. У истоков концепции стояли выдающиеся мыслители: князь и профессор Николай Трубецкой — филолог и этнолог мирового класса, Георгий Вернадский — сын академика В. И. Вернадского, с 1927 года профессор Йельского университета в США, автор пятитомной «Истории России» и многих других трудов.
1 Статья написана в 1997 году, к 85-летию со дня рождения Л. Н. Гумилева. (Сост.).
А основоположником русской геополитики считается Петр Савицкий — эмигрант, живший в Праге. В 50-е годы Лев Николаевич через общего знакомого (тоже евразийца по своим взглядам) вышел на Савицкого. Завязывается переписка двух ученых — переписка удивительная по интенсивности, какой-то потрясающей открытости, щедрому обмену самыми сокровенными идеями двух кочевниковедов, как оба они называли свое увлечение, свою профессию. А встретились они только через 10 лет в Праге.
И вся «Степная трилогия» Гумилева (хунны, древние тюрки, монголы), вся эпопея исторического единства Евразии, формирование мощнейших и удивительных государственных образований прошлого ложатся новой основой старой и вроде бы забытой концепции евразийства.
Любопытна была и «технология» этого обмена идеями. Из Ленинграда, из коммуналки на Московском, 195, письма и бандероли шли Савицкому. Посылались обычно два экземпляра текстов, один из них уходил потом из Праги в Нью-Хейвен (США) к Г. Вернадскому. (Напрямую в Америку Лев Николаевич писать еще не решался.) А оттуда возвращались в Прагу рецензии и вместе с советами и замечаниями Савицкого достигали коммуналки на Московском1.
Гумилеву отчаянно нужны были отзывы авторитетных коллег. И его евразийские корреспонденты как могли помогали. Их реакция на выход редких в ту пору трудов ученого была молниеносной. Книга «Хунну» (та самая, с нищенским тиражом) появилась в 1960 году, а через пару месяцев в США печатается блестящая рецензия мэтра — Вернадского. Но, к сожалению, это могло лишь польстить самолюбию автора, а практической пользы принести не могло — ведь Георгий Вернадский в 1933 году в Лондоне издал книгу «Ленин — красный диктатор», чего в СССР, естественно, не забыли.
1 Переписываться «напрямую» они стали после смерти П. Н. Савицкого в 1968 году. (Сост.).
Неоценимая заслуга Льва Николаевича в том, что благодаря ему в научный оборот в России было введено богатое идеями (особенно для периода катастроф) наследие евразийцев. Пошел огромный поток изданий в конце 80-90-х годов — пятитомник русской истории Г. Вернадского, избранные труды П. Савицкого («Континент Евразия», 1997), князя Н. Трубецкого («История, культура, язык», 1995), сборники трудов других евразийцев.
Но (и это еще один парадокс Гумилева) с евразийством он вступил на минное поле геополитики. Неоевразийство 90-х годов — геополитическая концепция о возможных путях развития России. Она нестандартна, выступает против некоей «общечеловеческой цивилизации». Она — за «большое пространство» России, за «евразийский национализм» (формула Н. Трубецкого; заметим, ярого антикоммуниста).
Прежде ему попадало от официальной власти (Ю. Афанасьев — ныне «образцовый демократ» — еще в 1985 году громил Гумилева в «Коммунисте» за «антиисторический, биолого-энергетический подход к прошлому»). Затем пошли обвинения в… русофобии в журнале «Молодая гвардия» (там штатным хулителем был Аполлон Кузьмин). Но вот злобные нападки на ученого из-за кордона — это уже веяние последнего времени.
Еще не завяли цветы, положенные на его могилу в Александро-Невской лавре, как в «Свободной мысли» (кажется, преемнице «Коммуниста», но уже с другим креном) появилась погромная статья эмигранта Александра Янова. Друзья Льва Николаевича радовались, что она уже «не застала» его, так как очень походила на донос (а Гумилев говорил в свое время, что «ученые сажали ученых»). Евразийство называлось там «имперско-изоляционистской установкой», которая «должна была вести и привела к фашизму». В этом его еще никто не обвинял, ведь он гордился медалью «За взятие Берлина».
Дальше — больше. В книге «После Ельцина» (1995) тот же А. Янов обзывает Л. Гумилева «катакомбным ученым» (трудно придумать что-либо гнуснее, учитывая его «лагерный стаж!»), а заодно громит и теорию этногенеза…
Увы, травля становится тенденцией и в эмигрантской «Русской мысли», где в последние полтора года прошла серия «антигумилевских» опусов. Не пощадили даже князя Н. Трубецкого, заклеймив его «предтечей большевизма». Но все это — мышиная возня. Карликам от псевдонауки никак не одолеть пассионария от науки, они могут лишь злобствовать.
В эти дни — 85-летия ученого — на доме, где он жил последние два года (и это была первая в его жизни собственная квартира), устанавливается мемориальная доска «Историку и тюркологу Льву Гумилеву — от Татарии». Помнят и любят его и в Казахстане — новый университет в новой столице республики — Акмоле — назван его именем.
У нас в Санкт-Петербурге на здании Государственного университета будет установлена своя доска. Только как вместить туда все — историк, этнолог, географ, археолог (последнее писал о нем сам мэтр — Г. Вернадский), а главное — замечательный человек?
Когда Лев Николаевич в 1956 году въехал в коммуналку в конце Московского проспекта, его матушка (ей казалось, что это очень далеко) сказала: «Лева живет на необъятных просторах нашей Родины…» Теперь это обрело куда более широкий смысл.
С. Б. Лавров
Статья-воспоминание «Парадоксы Льва Гумилева» опубликована в журнале «Санкт-Петербургская панорама» (1997. Октябрь. С. 69-71). Написана к 85-летию со дня рождения Л. Н. Гумилева..