Антропология движения: историческая методология и гуманитарная технология

Pablo Picasso, Women Running on the Beach.

В Екатеринбурге развивается новое направление научных исследований – антропология движения, предлагающая новый взгляд на динамику мотиваций в истории, в том числе в истории освоения пространства Евразии. Инициаторы этого направления уделяют особое внимание современным визуальным технологиям.

Homo Mobilis

Антропология движения открывает ракурс изучения и мониторинга развития человека и общества с древности до современности в единицах и категориях действия, в измерении динамики и статики, алгоритме мотивационно-деятельностных схем. Этот подход позволяет по-новому рассмотреть целый ряд явлений в истории и современности.

Сегодняшний человек скорее сидящий и лежащий, чем прямоходящий. Большую часть дня он сидит, а ночи – лежит. Благодаря технологиям связи и транспорта случилась «смерть расстояний», а заодно кризис живой коммуникации. Современный «движущийся человек» (Homo mobilis) – сидячий менеджер с мобильным телефоном.

Два миллиона лет назад, судя по костям стопы обнаруженного в Олдувайском ущелье Homo habilis, далекий предок человека больше бегал, чем ходил. По убеждению большинства исследователей древности, люди палеолита постоянно двигались. На заре человечества активное физическое движение было естественным состоянием. Самый значительный итог палеолита – освоение ойкумены – достигнут за счет удивительной способности человека к пространственной экспансии. Все первые технологические изобретения – метательные орудия, лук и стрелы, лодки и нарты, приручение животных – были совершены во имя преодоления расстояний.

При этом сложилась уникальная для живой природы ситуация: глобальное распространение не помешало человечеству сохранить единство вида – способность к воспроизводству плодовитого потомства. Это означает, что человечество поддерживало впечатляющую по своему размаху и устойчивости коммуникацию. Академик А. Деревянко охарактеризовал свойство передачи культурных и биоантропологических явлений на большие расстояния как эффект эстафеты. Реконструкция механизма этой древней коммуникации представляет особый интерес для антропологии движения, поскольку речь идет об исходной системе связи и информации.

Современный оседлый человек сохранил предковый «инстинкт движения». Это проявляется в детях, которые со своей врожденной тягой к движению ползают, бегают, «летают» во сне, а затем учатся у взрослых степенности и медлительности, будто повторяют опыт оседания цивилизаций. Впрочем, человек лишь физически осел. Движение преобразовалось и преобразуется, приобретая все менее физические и все более когнитивные и технологические формы. Мобильность человека XXI века глобальна, но во многом виртуальна.

Познание движения с античных времен сталкивается с парадоксами. Знаменитые апории Зенона Элейского о невозможности движения («Ахиллес и черепаха», «Летящая стрела») связаны с противоречием между реалиями и способом их логической фиксации (непременно остановки) в человеческом сознании. «Ахиллес никогда не догонит черепаху», «движение не может начаться» – таковы неутешительные уроки апорий.

Гуманитарий с легкостью признает естественнонаучный постулат о движении как способе существовании материи, но с той же легкостью подменяет движение в истории движением собственной логики. В научном толковании движения заложен парадокс: для его фиксации необходима хотя бы мгновенная остановка, и в этот миг описываемая сцена во всем соответствует реальной картине, за исключением одного качества – состояния движения. И история написана в статике – в позе летописца, глаголами совершенного вида, с акцентом на итогах. Однако в бесконечной череде событий понятие итога знакомо истории только со слов историка.

Мотивационные схемы

Антропология движения переносит внимание с итогов на начала – на истоки и мотивы. Понятно, что ноги ходят не сами по себе, и суть движения состоит не в физической динамике, а в ментальной. Поэтому для антропологии важен ключ к строению мотивационно-деятельностной схемы, учет соотношения в ней внутренних и внешних импульсов. В свое время богословы, в частности Фома Аквинский, в поиске первотолчка движения указывали на волю всевышнего. С тех пор многое изменилось, но исследователи настойчиво отыскивают «толчки» во внешних обстоятельствах – климатических или социальных факторах, вызывающих реакции людей. В физиологии это соотношение развивается в диапазоне теорий реакции и активного действия, представленных подходами И.П. Павлова и Н.А. Бернштейна. В разработке начал кибернетики, в частности динамики круговых процессов обратной связи, Н. Винер сотрудничал с антропологами Г. Бейтсоном и М. Мид. В современных этологических и когнитивных изысканиях поиск механизма мотиваций и команд идет по-прежнему на стыке естественных и гуманитарных наук. В прошлом году, например, мне довелось участвовать в двух разных по масштабу, но одинаково актуальных по тематике форумах – общем собрании РАН, сфокусированном не теме «мозг», и международной сессии антропологов и когнитологов в Институте Макса Планка в Галле, посвященной поведению человека в пространстве, в том числе так называемой ментальной карте.

Посредством томографии и визуальной фиксации действий (например, 20 тысяч единиц поведения, приходящихся в среднем на человека в день, или 480 движений, совершаемых женщиной на кухне за 20 минут) создается возможность реконструкции как поведенческой модели habitus, так и мотивационно-деятельностной схемы. Опыты антропологов-когнитологов выглядят многообещающе, хотя иногда и несколько механистично. Например, обнаруживаемая связь между пространственной активностью нью-йоркских таксистов и увеличенным объемом участка мозга, называемого гипокампусом, прямолинейно истолковывается как физическое разрастание активных участков, что вызывает критику среди самих нейрофизиологов. В свою очередь антропология, оснащенная современными методами наблюдения, прежде всего аудиовизуальными, позволяет фиксировать эти схемы в реальном времени и реконструировать их применительно к истории.

Самым заметным выражением движения в антропологии и истории является миграция, и кочевник представляется прямым наследником древнейшего Homo mobilis, освоившего ойкумену и создавшего культуру контроля над пространством. Оседлая культура иначе, чем кочевая, осваивает пространство, прокладывает дороги, видит мир. Для адаптации исследовательского взгляда к реалиям движения в истории и праистории может оказаться полезным опыт этнографа, имеющего возможность уловить в среде кочевников ритм повседневной мобильности, из седла или нарты различить относительность оседлых ценностей.

Все культуры при их впечатляющем многообразии можно условно разделить на локальные и магистральные. Первые основаны на освоении локальных ниш и природных ресурсов, вторые – на охвате больших пространств и использовании локальных культурных ресурсов. Локальная культура «возделывает» конкретную эконишу, магистральная – организует локальные группы в сложные сообщества, часто приобретающие облик государств. С древности большие пространства осваивали и контролировали наиболее мобильные группы, обретавшие статус элиты; и позднее элита выделялась подвижностью на фоне зависимых сословий, нередко принудительно прикрепленных к земле. В истории Старого света магистральные культуры воинственных кочевников моря и степи создали геополитическую конфигурацию, лежащую в основе современной культурной мозаики Евразии.

В магистральных культурах особой категорией деятельности и ментальности является «путь». Он представляется не расстоянием и не эпизодом, а пространством деятельности, столь же устойчивым для кочевников, как город для оседлых людей. Не случайно семиотически едины тюркские слова jyp (ходить, жить) и jypт (стойбище, государство). Сходным образом слово vegr (путь) в северогерманской традиции приобрело значение «государство», например, в варианте No’rvegr (Норвегия) — «Северный путь». Иногда путь приобретает облик народа – например, кочевья тундровых оленеводов, охватившие пространство от Белого моря до Таймыра, стали этнокультурным сообществом ненцев.

Нордизм и ордизм

Основную роль в формировании сообщества, ставшего Россией, сыграли локальные культуры Северной Евразии и магистральные культуры открытых пространств – степей и морей. Речь идет о североевропейском и центральноазиатском очагах этногенеза и политогенеза, оказавших решающее влияние на формирование русского народа и Российского государства. В готскую и гуннскую эпохи восточные славяне были вовлечены в орбиты сопоставимых по мощи культур, носителей которых можно условно назвать кочевниками морей (северные германцы) и степей (тюрки). Позднее те же по характеру культуры – свеев и викингов на водных магистралях, тюрок и монголов в степях – регулярно воздействовали на лесных жителей Балто-Понтийского междуморья, причем северная часть славян оказалась преимущественно в орбите пост-готского (нордического) влияния, южная – пост-гуннского (савиро-аваро-хазарского). В этом взаимодействии сложились две традиции, условно обозначаемые как норд-русская (новгородская) и орд-русская (московская).

Нордизм и ордизм – магистральные измерения русскости/российскости, давшие в сочетании эффект освоения огромного пространства Северной Евразии. Норд-русская традиция основана на торгово-коммуникативной схеме, выразившейся в создании «вечевых копий» Новгорода. Деятельностная схема орд-русской традиции, немыслимая без мощного центра и основанная на административно-налоговом промысле, реализовалась в создании иерархической структуры «малых копий» Москвы. Противостояние этих традиций – нордизма и ордизма – небесконфликтно. Однако можно вести речь и об их срастании в синтетическую русскую культуру. Именно сдвоенная магистральность русской культуры, вобравшей в себя традиции нордизма и ордизма, а также славянскую локальную адаптивность, стала двигателем эпохальной экспансии, приведшей к образованию России и до сих пор сохраняющая ее на просторах Северной Евразии.

Антропология движения позволяет под новым углом рассмотреть феномен северности не как окраинности и периферийности, а как пространства движения и коммуникации. С древности и до сего дня Север остается краем наиболее подвижных культур. В этом смысле он – страна не малых народов, а культур больших пространств, здесь власть над пространством всегда играла решающую роль в адаптации и развитии культур. И сегодня проблемы расстояний и пространства представляются наиболее актуальными на Севере. В целом образ или модель северности как освоения сложного и обширного пространства представляет собой высокую, до сих пор не вполне осознанную, историко-культурную ценность, имеющую особое значение для идентичности северян, в том числе России, для определения ее самобытного «северного измерения».

В последние годы обозначилась глобальная геополитическая ось «Север – Юг», на которой Россия предстает не буфером, как в тупиковой антитезе «Запад – Восток», а основной страной Севера. «Северное измерение» (не в версии ЕС или Канады, а в российском понимании) позволяет России опереться на собственные приоритеты. Эта перспектива предполагает развитие ресурсов северных культур и становление северной идеологемы с опорой на впечатляющие сюжеты истории освоения Севера новгородцами, поморами, коми-зырянами, ненцами, эвенками, якутами и другими сообществами Евразии.

Прачеловечество было кочующим, и многие последующие революции и преобразования были прорывами новых технологий в преодолении расстояний и контроля над пространством. И сегодня несмотря на преобразование движения из телесно-физического в технологически-виртуальное человек остается самым мобильным существом на планете.

Кочевники XX века

Диверсификация движения привела к преобразованию его структуры. Поток электронной информации заменил гонцов и ямщиков, и геополитика давно пересела из ханского седла в компьютерное кресло, но движением по-прежнему управляют мотивационно-деятельностные схемы. Формы движения изменились до неузнаваемости, но мотивы и механизмы действия во многом остались прежними. Общим свойством магистральных культур разных эпох, включая современную, можно считать власть над пространством, посредничество в координации локальных сообществ. Кочевник не умер, он по-своему возрождается в практиках глобальной виртуальной коммуникации. Постмодернисты возвели «принцип номадизма» в кредо современного «суверенного человека», желающего быть экстерриториальным, персонально и культурно независимым в информационном обществе. В виртуально-информационном пространстве сегодня идут главные геополитические и идеологические сражения, и «глобальная паутина» вполне соответствует функциям мировой империи – не случайно виртуальное царство воспроизводит земную жизнь во всех ее проявлениях, от дружбы и скандалов до пороков и болезней.

На смену резвому архантропу пришел маневренный охотник, за ним всадник, автомобилист, пилот, виртуальный сиделец. Чем меньше современный человек физически движется, тем больше он пристрастен к динамике в искусстве (особенно кинематографе), спорте и развлечениях. Чем больше он сидит и лежит, тем острее жаждет гонок на экране. Скорее инстинктивно, чем рационально, он дополняет статичные будни динамичным досугом. Предковая мобильность человеческой натуры проявляется во множестве поведенческих деталей, от непоседливости детей до туристской одержимости состоятельных пенсионеров. В современном оседлом человеке по-прежнему живет «инстинкт кочевника», побуждающий его отыскивать в мире статики новые варианты поведенческой динамики.

Делая акцент на системе коммуникации и алгоритме «мотив – решение – действие», антропология движения обращается к проектному сознанию. Активация знания применительно к реальной практике означает применение науки как технологии. Если для естественных наук этот механизм сочетания фундаментальных и прикладных функций обычен, то для гуманитарных проблематичен. Однако, по моему убеждению, на гуманитарные науки распространяется тезис Р. Кирхгофа «Нет ничего практичнее хорошей теории», выраженный на свой лад антропологом-функционалистом Б. Малиновским: «Если теория истинна, то она одновременно является и прикладной».

Гуманитарные знания и проистекающие из них мотивы и убеждения играют решающую роль в деятельности. В качестве частного примера приведу антропологические наблюдения на Урале. При прочих равных условиях агропроизводства – состоянии климата, почв, кормов, административной системы, финансовых и производственных ресурсов – у одного руководителя агрофермы коровы доятся, а у другого – нет и уныло идут под нож. Эффективность производства зависит в значительной мере от гуманитарной мотивации лидера, его идентичности, персональных убеждений, социальной позиции. Именно эти основания задают направленность его персональному проекту и социальной деятельности; в зависимости от них он с одинаковым проворством либо распродает бывшую совхозную собственность, либо преобразует ее в дееспособное предприятие.

В макроизмерении эти же обстоятельства играют решающую роль в политических проектах, что видно и в истории (например, идеолого-политических практиках ХХ века), и сегодня – не случайно борьба за влияние на элиту того или иного государства оказывается едва ли не лейтмотивом национальной и международной политики.

Литературоведы и киноведы полагают, что число сюжетов-сценариев ограничено, насчитывая от 4 до 32 вариантов (иногда более). Этологи и психологи-бихевиористы говорят об исчислимости моделей поведения. Подобный систематический подход применим к историко-антропологическому анализу мотивационно-деятельностных схем и сценариев действия. Едва ли их можно уложить в стройную «периодическую таблицу», но обозначение осей подобного синтеза допустимо в соотнесении с параметрами: 1) мотивационно-деятельностных схем в их социальной иерархии (включая властную, гендерную, возрастную, этнокультурную, конфессиональную, профессиональную и иные характеристики) и 2) уровня активации мотивов (если угодно, мотивационной валентности).

Эти позиции и мотивы эпохально и ситуативно изменчивы (например, в схемах жреца, торговца, крестьянина, монарха), как изменчивы и основополагающие характеристики мотивации-действия, например идентичность, причем не единичная, а синтетическая, сложно организованная, как это выявляется современной антропологией, в том числе в работах академика В. Тишкова. Конструктивизм, составляющий в этом случае академическую методологию, оказывается конструктивизмом и в общественной практике, выражая симбиоз фундаментальной науки и гуманитарных технологий, причем на уровне структурирования национальной идентичности и других значимых гуманитарно-технологических понятий и категорий.

Ученые и режиссеры

Синтез гуманитарных наук и технологий свойствен творчеству ряда выдающихся исследователей ХХ века, в том числе Т. Хейердала, создавшего своими антропологическими экспериментами новую ментальную модель власти над пространством (в СССР эхо этого эксперимента отозвалось на вкусах и интересах целого поколения – поклонников телепутешествий Ю. Сенкевича); К. Леви-Строса, открывшего новый когнитивный алгоритм на основе интерпретации мифологии как кода мировоззрения и мироздания; академика Д. Лихачева, создавшего на основе литературоведения концепции-проекты экологии культуры, актуального фонда языка и культуры. Все эти гуманитарные проекты стали гуманитарными фактами, реалиями культуры.

Многие гуманитарии, преуспевая в фундаментальных изысканиях, нарочито и по-своему обоснованно дистанцируются от технологий – от активации полученных знаний в социальных практиках. В этом случае знания, если не остаются достоянием узкого круга экспертов, интерпретируются и доставляются обществу средствами массовой информации. В антропологии движения решающая роль посредника – носителя и технолога информации – слишком очевидна, чтобы не обращать на нее особое внимание. Не замещая собой масс-медиа и иные информационные технологии, гуманитарная наука способна максимально полно готовить свой продукт для информационного поля (или рынка) и общественного спроса-потребления. В значительной степени она способна воздействовать на формирование этого спроса.

Антропология движения как гуманитарная технология ориентирована на генерирование историко-антропологического знания о мотивах действия и их активации, о соотношении персональной деятельности и социальных эффектов, о потенциале человека в природном и социальном пространстве. Человек, осознанно корректирующий мотивационно-деятельностную схему, обладает усиленным проектным потенциалом. С этим связаны качества идентичности, достоинства и другие характеристики человека-деятеля, ради которого и призваны активироваться гуманитарные технологии.

Реализации этих задач способствует расширение диапазона средств гуманитарных наук и технологий. Если прежде главным носителем информации было слово, то сегодня все большее значение приобретает изображение. Впрочем, современная экспансия визуальной культуры – не инновация, а возвращение древней традиции. Эра письменности составляет от силы десятую долю эпохи sapiens, а печатного слова – еще вдесятеро меньше. Возвращение к изображению как языку исконному, но технологически обновленному, предполагает не только освоение, но и инновационное развитие этого языка.

«Визуализация сердца» считается современными специалистами главным направлением оптимизации методов кардиологии. Визуализация сознания, персональных мотиваций, общественных явлений, исторических процессов дает тот же эффект в области гуманитарных технологий. В еще большей степени аудиовизуальные технологии открывают возможности антропологии движения, поскольку они методологически и технологически родственны.

Признаюсь, персонально для меня импульсами для разработки антропологии движения стали два обстоятельства – долгие кочевки в Арктике и съемки антропологических фильмов. Визуализация оказалась наиболее адекватным способом многомерной передачи движения кочевников. Кинематограф сущностно связан с идеей и технологией движения, чем, кстати, был обусловлен его беспрецедентный успех в XIX века. Первоначально кино считалось достижением науки, хотя никто из ученых, слушавших в 1895 г. доклады Л. Люмьера в научных обществах Лиона и Парижа, не представлял себе перспективы случившегося технологического прорыва. В то время щедрая на открытия наука не слишком пеклась о своих цеховых интересах и о «научном» воспитании своего потомства. Рожденный ею кинематограф легко оторвался от материнского лона, обрел собственную судьбу и стал достоянием искусства. Возник даже конфликт между научным и художественным мировосприятием, который до сих пор стесняет диалог науки и искусства.

С. Эйзенштейн предполагал возможность синтеза искусства и науки в кинематографе. По его словам, «дуализму сфер «чувства» и «рассудка» новым искусством должен быть положен предел… Вернуть науке ее чувственность, интеллектуальному процессу – его пламенность и страстность… Окунуть абстрактный мыслительный процесс в кипучесть практической действенности… Какому виду искусства это будет под силу? Единственно и только средствам кинематографии… Только интеллектуальному кино будет под силу положить конец распре между «языком логики» и «языком образа» – на основе языка кинодиалектики… Под силу только этому кино экранизировать систему понятий, заключенных в… «Капитале» Маркса».

Испанский режиссер Л. Бунюэль был категоричен в обратном мнении, страстно выражая неприятие художником науки: «Наука не интересует меня. Она кажется мне претенциозной, аналитической и поверхностной. Она игнорирует сны, случайность, смех, чувство и противоречия, то есть все то, что ценно для меня». Персонаж его фильма «Млечный путь» заявляет: «Ненависть к науке и презрение к технологии приведут меня в конечном счете к абсурдной вере в бога». Имея в виду созданную наукой атомную угрозу, Бунюэль выносит вердикт: «Одно мне теперь совершенно ясно: наука – враг человечества. Она льстит нашему стремлению к всемогуществу, которое обрекает нас на самоуничтожение». Наряду с наукой, перенаселенность, технология и информация видятся ему четырьмя мрачными всадниками нового Апокалипсиса. Относительно заумности (и потому бесчеловечности) науки режиссер повторял фразу своего друга А. Бретона: «Философ, который мне непонятен, – негодяй».

Со своей стороны наука отвечала кинематографу «взаимностью», видя в кино крайнюю субъективность толкований, склонность к мифотворчеству, скудость и однобокость интерпретаций, неряшливость в использовании фактов и источников, предпочтение драматургических шаблонов самобытности жизненных реалий. К середине прошло века отчуждение цехов, погружавшихся в свои технологии, усилилось. Чем изысканнее и изобретательнее становилась драматургия и режиссура игрового кино, тем больше в глазах поклонников реальности, в том числе ученых, укреплялось его реноме «фикции» (fiction – вариант обозначения игрового фильма). Антропологам рубежа 1950-1960-х каноны и приемы кинематографа представлялись скорее препятствием, чем способом показа реальности. Когда промышленник и этнограф-любитель Лоуренс Маршалл вручал своему сыну Джону, отправлявшемуся в Калахари на поиски «диких бушменов», кинокамеру «kodak», он наставлял будущего лидера антропологического кино: «Не режиссируй, не стремись к художественности, просто снимай людей в их реальной жизни». Так укреплялось на позициях антропологического реализма кино, обозначившее себя в кинематографе как «новая волна», представленная «свободным кино» (free cinema) Англии, «прямым кино» (direct cinema) Америки, «киноправдой» (cine’ma ve’rite’) Франции.

Новые технологии

Визуальная культура стала сегодня актуальной долей общекультурного фонда, формируя в человеке новую матрицу мировосприятия, от экранной грамоты (навыков чтения с экрана) до стилизации под экран (подражание кинотелегероям в мимике, словоборотах, увлечениях, нарядах, интерьере). Становление новой аудиовизуальной культуры само по себе вызывает к жизни адекватную антропологию. Нынешнее явление визуальности означает своего рода прозрение науки, обретение нового средства коммуникации – языка изображения, доведенного кинематографом за минувший век до общеупотребимости.

Благодаря близости кинематографа к естеству психики, сознания и подсознания, он способен адекватно их передавать. Поскольку кино сущностно родственно антропологии, науке о человеке пристало свободно говорить на языке изображения и не сторониться киноэкспериментов погружения в человека. Киноантропология может открыть новые грани и ракурсы самопознания человека и гуманитарного исследования. Один из таких ракурсов – движение; киноисследование интуитивно стремится к передаче ритма движения, как это удалось, например, Д. Вертову в ленте «Человек с киноаппаратом» с ее пульсом повседневности, сна и бодрствования людей и механизмов.

Сходства антропологии и кино обнаруживаются не только в методологии, но и в методике. Так называемое включенное наблюдение – их общий исследовательский метод. Ремесло антрополога и историка – монтаж фактов (текстов), подобный монтажу кадров в кинематографе. Законченность действия – канон съемки и монтажа в кино; то же самое – элементарная единица (атом) антропологии движения. Гуманитарная наука нуждается в расширении исследовательского диапазона и обогащении своего языка, особенно сегодня, когда над ней навис вопрос об адекватности динамичным реалиям.

В перспективе аудиовизуальные технологии во главе с кинематографом способны существенно обогатить систему исследования и презентации антропологии и других гуманитарных наук. Надеюсь, посильную лепту в это движение внесут проводимые на Урале российский фестиваль антропологических фильмов и форум «Киноантропология», создающийся сегодня Институт гуманитарных наук и искусств Уральского федерального университета. Идея синтеза слова и изображения на стыке науки и искусства послужила первотолчком для подготовки к запуску проекта «Атлас движения», который должен стать экспериментальной площадкой для апробации визуальных методов в антропологии движения.

Андрей Головнев, член-корреспондент РАН, заведующий кафедрой археологии и этнологии исторического факультета Уральского государственного университета

(www.usu.ru)