Евразийская школа СКИФА

Герман Садулаев продолжает свои рассуждения на тему новой философской антропологии

Философия и антропология в 21-м веке стремятся навстречу друг другу и, возможно, уже завтра станут единой если не наукой, то областью гуманитарного знания. Нас уже не устраивает физическая антропология с её примитивно понятым дарвинизмом, с её биологическим редукционизмом, с её изучением «человека» в котором слишком мало специфически человеческого, общественного, разумного, коммуникативного, символического, с её «антропогенезом», учением о возникновении человека в результате биологической эволюции, после знакомства с которым остаётся только один вопрос: хорошо, ну а ЧЕЛОВЕК-то как получился? Но, с другой стороны, нас не устраивает и философия, не принимающая во внимание, что любое познавательное усилие происходит не в вакууме, а в весьма определённых социальных, экономических, психологических и биологических обстоятельствах, которые оказывают на мышление жестокое детерминирующее влияние и вызывают к жизни концепции, строго соответствующие антропологической действительности философствующего субъекта. 

Философия как привилегия


Может быть, одним из первых на это указал Маркс, который поэтому должен считаться антропологическим философом либо даже философствующим антропологом: Маркс сказал, что мышление индивида тесно связано с его классовой принадлежностью, а господствующие в обществе теории и идеологии, так или иначе, являются отражением господства определённого класса и определённой формы экономических отношений. После Маркса многие учёные открывали и продолжают открывать зависимость самых абстрактных наших построений от психиатрических, социальных, биологических, нейробиологических, лингвистических и прочих заранее заданных условий; в этом, а не в ином смысле мышление человека может быть охарактеризовано как весьма склонное к априорности; область же собственно «чистого разума» сужалась с каждым открытием в гуманитарных и анатомических дисциплинах, пока не осталась только голой «свободой воли», постулируемой скорее из этических, чем из логических соображений. 

Сегодня, прежде, чем приступить к философскому размышлению, мы должны признать, что сам инструмент такого размышления, наш ум, или разум, или, скорее, само наше мышление, поскольку ум существует только как процесс мышления, а не в виде вещи или субстанции, и даже не в качестве субъекта, предикатом которого как бы является, так вот, наше мышление, оно не то чтобы не совершенно, оно весьма совершенно, однако предназначено для чего-то совсем другого. Так мы можем взять военный бинокль и попытаться с его помощью изучать звёзды. В какой-то степени это возможно, но нельзя забывать, что бинокль конструировался не для наблюдения за небом, а для наблюдения за расположением и передвижениями противника на открытой местности. Бинокль можно использовать и для решения иных задач, однако его первоначальное предназначение будет оказывать влияние и на методику решения, и на результаты. 

Мышление человеческого типа предназначено, вероятно, для операций с явлениями языковой реальности: хранение, воспроизводство, сопоставление, спряжение и так далее слов и понятий человеческого языка. Сам же язык предназначен для коммуникации (в значительной степени, для автокоммуникации), суггестии (в значительной степени, для автосуггестии) и, в конечном итоге, для интеграции психических структур в индивида, а индивидов, состоящих из гетерогенного сборища психических структур – в гомогенную социальную реальность, ибо социум есть именно такая человеческая реальность, в которой социальная гомогенность преодолевает психическую гетерогенность человека. Нам уже пора признать, что коммуникативная функция языка является второстепенной, производной от интеграционной. Проще говоря, коммуникацию мы всегда можем так или иначе наладить и без языка. Не зная турецкого я в лавке могу указать турку-продавцу на вещь, которая меня заинтересовала, а он на пальцах покажет мне, сколько она стоит. Но интеграцию психических феноменов в единую более-менее сносно функционирующую личность человеческого типа, которая могла бы покупать или продавать вещи в лавке, без языка, в той или иной его форме, представить трудно. Тем более трудно сконструировать любое общество, в котором возможны вещи и лавки. Итак, язык есть средство не только коммуникации, но и преодоления психотического напряжения внутри личности и на её границах с другими личностями. Об этом, если читать их правильно, уже написано множество работ. Я совершенно ничего не придумываю.

То есть, язык выполняет сложные, но весьма конкретные социально- психо- биологические, иначе говоря, антропологические задачи. Язык создан для того, чтобы внезапно осознавшая свою человечность (а, стало быть, и смертность, и конечность, и величие, и ограниченность, и прочее всё вместе сразу) особь не потеряла ориентацию в биологическом пространстве, не разбила себе голову о ближайший камень, а, напротив, нашла бы себе самку, договорилась с другими такими же о совместной производственной деятельности и условно-правильно разделила бы собранные вершки-корешки и убитое мясо, а также эмоции, впечатления и переживания с собратьями у костра социальной жизни. И, конечно же, язык является хранилищем всех человеческих технологий – производственных, религиозных и социальных. Опыт и знания человечества передаются от поколения к поколению не с помощью языка, а в самом языке, вместе с языком. А мышление, напомню, это операционная среда для работы с программами языка.

Когда заехал на турецкий базар, а языка не знаешь

И вот это мышление мы пытаемся приспособить для решения вопросов «философского» уровня. Вечна и бесконечна ли вселенная? Если не вечна и не бесконечна, то что за её концом-началом? Смертен ли человек, а если нет, то как он живёт после смерти тела? Что было первее, курица или яйцо, человек или человеческое общество, частные факты или общие идеи? Можно ли целоваться на первом свидании и покупать замороженную картошку-фри в супермаркете? И так далее. Давайте приземлимся из метафорической мета-вселенной в свою антропологическую реальность. Мы вчерашние собиратели и немного охотники. Ещё вчера мы шли по мамонтовой прерии и околачивали злаки. В этом времени и в этой парадигме был создан наш язык. Для нас «бесконечно» — это значит «очень далеко, я не дойду». А «вечно» — это «очень долго, я, наверное, не доживу». Другого содержания у предельных философских понятий в нашем языке нет и быть не может. Пять пальцев на одной руке, десять на двух, вместе с ногами – двадцать пальцев. Что больше двадцати – то «очень много», «бесконечно много». Практической пользы в огромных числах, расстояниях и временных промежутках для нас не было. Вряд ли кто-то принесёт с охоты больше чем двадцать убитых сусликов. Нам не нужна была вселенная. Нам было достаточно понять-рассказать как устроены ближайшие несколько десятков километров степей. Так писались наши программы, а теперь мы пытаемся с их помощью изучить макро-мир и микро-мир. И наталкиваемся на парадоксы, которые, возможно, заложены в самом языке. Это одна проблема, важная проблема – невозможность описания макро- и микро-вселенной с помощью языка первобытных полуживотных, сконструированного в ином целеполагании и в иной прагматической оболочке.

Другая проблема, возможно, ещё более критичная, это невозможность интроспекции для человеческого мышления-языка. Все процессы мышления начинаются с предустановки: «я думаю…», но кто этот «я» понять и описать мышлением и языком принципиально невозможно. Опять же потому, что «конструктор» языка-мышления не ставил перед собой такую задачу. Задача стояла прямо противоположная: декларировать единство психических структур, а потом под эту наглую декларацию их ретроспективно интегрировать. Любое вопрошание о том, кто же этот «я» под флагом которого происходит объединение пустошей и лесов психического, само по себе было бы ересью и контрреволюцией, а потому подавлялось внутренним террором ещё в колыбели пред-языковых явлений. И ведь это не значит, что субъекта не существует. Напротив, наша субъектность есть единственное, что на самом деле достоверно дано нам и в мышлении, и в ощущениях – всё остальное есть контент даже не самой субъектности (она бессодержательна), а предиката субъектности (у которой, на самом деле, нет и не может быть предиката, но как бы есть), каковой всегда оспорим. Однако характер и природа субъектности принципиально непознаваемы и не описуемы с помощью языка-мышления, так как язык-мышление был создан не для того, чтобы анализировать священное «я», а для того, чтобы подчинить ему всех разбойников нашей психической реальности, да ещё и так, чтобы отучить их задавать лишние вопросы о том, сколько жён и детей у нашего «президента», настоящий ли он или поддельный, вечный-бессмертный или сменяется каждые восемь лет, суверенен ли он или управляется из «Америки». Поэтому язык-мышление не только не предусмотрел в самом себе тезауруса определений для «я», но и лишил все остальные структуры возможности самопознания и самообсуждения, отрезав языки, залив уши смолой и отрубив пальцы – оставив только способность к пассивно-протестному созерцанию мнимого или реального суверенитета «я», чем наши психические структуры и заняты почти всё время нашей короткой и несчастливой жизни. Поэтому я (не «я», а я) весьма скептически отношусь даже к познанию своего «я» в процессе невербальных (якобы невербальных) практик так называемой «медитации»; это ничего не даст, по крайней мере, пока мы используем любые свои психические структуры, известные языку, а, стало быть, превентивно им репрессированные. 

Язык-мышление

Итак, язык-мышление не может обеспечить нам полное и окончательное познание внешнего мира на высоком, предельном философском уровне, потому что его задачей было отражение реальности в географических пределах охотничьих и собирательских угодий племени-стада древних людей, а любые выходы за границы ареала обитания популяции в языке возможны только как метафоры и мифы. Но познать мир внутренний, определить свою субъектность язык-мышление нам тем более не даёт, и не потому, что у него не хватает для этого вычислительной мощности, а потому, что он сконструирован с прямо противоположной целью: затемнить субъект и полностью вывести его из-под юрисдикции когнитивных процессов, чтобы когнитивная проницаемость субъекта не препятствовала критическому для выживания особи и вида делу психической и психо-социальной интеграции. 

Вы можете решить, что новая философская антропология (или антропологическая философия – ФА/АФ, это как постоянный и переменный ток в электрическом трансформаторе) предлагает не что иное, как старый добрый и скучный агностицизм с модными нотками левого гегельянства, сильно испорченного дзен-буддизмом. Но эта концепция предназначена не к следованию, а к диалектическому преодолению. Методологическое решение состоит, очевидно, не в том, чтобы отказаться от исследований по причине принципиальной непознаваемости всего и внутри, и снаружи, а познавать, делая поправку на зазоры «инструмента» (военный бинокль); а также по мере возможности формировать новый язык, который востребует для себя и нового мышления. В этом, опять же, нет ничего необычного. Мы всегда создаём некий новый язык для любого нового подхода к познанию; конечно, мы не можем одним прыжком выпрыгнуть из языка, дарованного нам предками-кроманьонцами; но определённое движение в направлении реформы человеческого языка-мышления есть и оно должно быть поддержано и продолжено (если мы этого, то есть, ухода с кроманьонских стоянок мышления, действительно хотим; о чём нам следует глубоко задуматься, так как увеличение познания, весьма возможно, не сделает нас более счастливыми, а некоторые философы прошлого прямо угрожали не умножать познания за границы, установленные их Б-гом кроманьонцам, иначе мы будем умножать скорбь; но это не точно). 

Новые школы антропологического философствования в этой связи появлялись и будут появляться. И попытка физических антропологов окопаться и удержать за собой периметр бренда «антропология» выглядит, конечно, отважной, но обречённой. Что же говорить о философах, которые не причастились к антропологии, не прошли инициациатического обряда в этой секте новой «весёлой науки»? Они, видимо, останутся «историками философии», ведь рассуждать об учениях прошлого можно «вечно» (пока не умрёшь) и «бесконечно» (более, чем на 20-ти семинарах и конференциях), но само по себе философствование в новом времени едва ли возможно без хотя бы какого-то учёта того, что мы к 21-му веку узнали о самом философствующем, то есть, о человеке. Критика «чистого разума» сегодня начинается и заканчивается тем, что никакого «чистого разума» в регулируемой гормонами системе ЦНС, а тем более в унифицированном виртуальном пространстве социальной коммуникации комплектов ЦНС, реализующих свои гендерные, биологические, экономические, иерархические и прочие задачи, наверное, быть не может. Однако понимание грубой физиологической основы жизне-мыслительных процессов не демотивирует, а, напротив, восхищает мыслителя, оттеняя чудо существования человеческого субъекта и двойное чудо возможности философствующего субъекта. Так мы приближаемся к пониманию философствования как привилегии. 

Для любой новой школы и для каждого нового школьника есть соблазн строить свою теорию как «общечеловеческую», одинаково работающую и на Аляске, и в Австралии. И, с одной стороны, в этом есть смысл, ведь и философия, и антропология могут и должны обращаться к человеку вообще и к любому человеку, а человечество в своей внутренней сути и природе, конечно же, едино и нераздельно. Но, с другой стороны, правильнее исследовать конкретную реальность, доступную твоим «полевым экспериментам», в которую ты сам имеешь некоторую минимальную степень включённости и посвящённости. И для человека, живущего в Санкт-Петербурге, в каком-то весьма специфическом смысле собаки, живущие в Санкт-Петербурге, более люди, чем люди, живущие в Центральной Африке. И даже льды на Неве более люди (есть много люди, вода-люди, луна-люди, огонь-люди, как говорил великий философ и антрополог Дерсу Узала). Поэтому мы бы хотели основывать свои философствования не на всех и любых культурах человечества, а в большей степени на той преемственности культур и цивилизаций, которые возникли на материке Евразия, в основной его части, между крайним Западом и крайним Востоком, в некотором удалении от привычного «центра тяжести» исторических исследований, Ближнего Востока (каковой является Ближним Востоком только с точки зрения дальнего Запада, а с точки зрения центра материка является, конечно же, дальним, окраинным Юго-Западом). Когда-то здесь от Испании до Сибири лежала огромная и единая плейстоценовая тундро-степь; здесь, видимо, родились и были воспитаны люди нашего типа и вплоть до наших времён массовые переселения народов, империи и завоевания заново соединяли и перемешивали народы, которые всё же, несмотря на всеобщее родство всех людей на планете, именно к нашему существованию, к нашему языку, к нашему мышлению, к нашей культуре и к нашему образу жизни, а, следовательно, и к нашему образу философствования, имеют большее отношение, чем прочие народы, обитавшие на иных континентах и островах. 

Если бы имена имели какое-то значение, то предлагаемую школу можно было бы назвать Евразийской школой СКиФА (Социально-Культурной и Философской Антропологии). Впрочем, имена имеют значение. Что ещё может иметь значение, кроме имён?

Герман Садулаев

Белая Индия

Вам также может понравиться

Добавить комментарий

Ваш email не будет опубликован. Обязательные поля отмечены *

Вы можете использовать данные HTML теги: <a href="" title=""> <abbr title=""> <acronym title=""> <b> <blockquote cite=""> <cite> <code> <del datetime=""> <em> <i> <q cite=""> <s> <strike> <strong>