Модернизация, как правило, связывается с обновлением всех основ общественной жизни путем различных нововведений и усовершенствований. Это сложный многогранный процесс, охватывающий все сферы общественной и частной жизни. Основными признаками модернизации выступали увеличивавшиеся возможности использования современных технологий в ключевых отраслях материального производства, расширение форм потребления, создание новых политико-правовых институтов, соответствующих потребностям обновляющейся социально-политической структуры общества, а также возникновение и развитие новых типов духовности.
Одно из возможных смысловых наполнений данного явления, это способность и необходимость воспринимать и внедрять инновации в социокультурное пространство в силу внутренних потребностей и (или) внешнего воздействия на общество. На практике это связано с изменениями в экономической, политической, административной и т.п. сферах жизнедеятельности.
Исторически возникновение модернизированных обществ связано с зарождением промышленности, а потому все характеристики, связанные с понятием модернизации, могут быть соотнесены с теми переменами, которые были вызваны промышленным (состоявшимся или формирующимся) обществом, требовавшим нового образа жизни. В этой связи модернизация имеет не только экономическое и технологическое значение – это стиль жизни, охватывающий глубинные экономические, политические, социальные и культурные перемены (1).
Модернизация как полифункциональное и полифоническое явление рассматривается нами под углом зрения и в ипостаси инновации, обновления всей системы социально-культурных, политико-административных и экономических институтов, связанных со становлением европейского (русского) по своему характеру и смыслу способу существования и функционирования социальной системы.
Модернизация Северного Кавказа начинается и связывается с появлением в этом крае Российской империи. Имперская социокультурная система стремилась добиться достижения определенных количественных показателей этносоциальной и этнокультурной среды Северного Кавказа, когда, как отмечает С.Н. Гавров, инокультурные элементы начинают самоорганизовываться и воспроизводить систему целиком (2). Постепенно для горского населения становится естественным и тот образ жизни, который принесла им империя.
Иными словами, российский проект модернизации преследовал цели превращения Северного Кавказа в составную часть имперского пространства, создания там всех присущих империи экономических, социальных, политических и культурных институтов. Задача по органичной адаптации региона к социокультурным и политическим ценностям империи предполагала целый комплекс усилий, включавших как силовые методы воздействия, так и вполне мирные способы вовлечения кавказских автохтонов в общегосударственное пространство.
Из всего набора средств внедрения модернизационного проекта нами была намеренно выбрана одна из ведущих его ипостасей – урбанизация, которая, по нашему мнению, является базовой для становления модерности как таковой. Для рассматриваемой территории это тем более важно, потому как собственной исторической традиции урбанистической жизни Северный Кавказ не имел. Упоминаемые на территории региона «города» древности не могут считаться таковыми. Наличие укреплений еще не делало из поселения города. Здесь, возможно, сказывалось долгое отсутствие потребности в таковых у автохтонных народов (3).
Урбанизация пространства Северного Кавказа одновременно являлась формой и процессом модернизации, в том числе с точки зрения заявленного нами направления. Составной частью процесса урбанизации была его направленность на разрушение и подавление традиционного способа существования. Посредством исторически сложившихся способов разделения труда, форм экономически или политически мотивированной активности, противящихся пропускать в урбанизированную среду инобытия, не отвечавшего урбанистским смыслам, достигалась высокая степень драматизации в проявлении всех форм коммуникативных связей разных по своим фундаментальным или функциональным проявлениям мирам.
Следствием реализации российского модернизационного проекта на Северном Кавказе стала ситуация-состояние, которую мы, прибегнув к аналогии, вслед за Ф. Тёрнером, охарактеризовали как фронтир (4). Ф. Тёрнер, вольно или невольно, наделил свой термин большой многозначностью и новизной, которые породили широкие эвристические возможности для описания ситуаций неопределенности и пограничности во всем множестве социально-культурных контекстов. Несмотря на то, что термин «фронтир» имеет западное происхождение, что с его помощью описывались, прежде всего, разнообразные феномены исторического прошлого США, этот термин может играть важную роль и для осмысления российской истории. С 70-х годов XVIII в. российские власти стали создавать Кавказскую кордонную линию, стремясь протянуть ее «от моря до моря и тем самым прочно закрепиться в регионе» (5). Таким образом, государственной волей размечался северокавказский «фронтир».
На Северном Кавказе, ставшем пространством пограничья, зоной соприкосновения разных миров, развивались (особенно интенсивно с XVIII в.) неоднозначные процессы, в которые были вовлечены люди разного этнического происхождения, люди, представлявшие общности разной стадии цивилизационного развития, где, по мнению Т.М. Барретта, переплетались воздействие на окружающую среду, культурное смешение, социальная стратификация и конструировалось новое социальное мифотворчество (6).
Российские власти радикальным образом изживали фронтирную неопределённость кавказского географического пространства, стремясь показать кавказским народам всю силу нового для них строя жизни, его позитивную преобразующую мощь, способную вырвать их из мира жестокого средневековья и родоплеменных распрей. Российские власти стремились создать в крае новые основы материального существования, новые основы быта, возводимые на фундаменте русско-европейской культуры (3).
На начальном этапе нужны были не только материальные средства, но также носители имперских устоев и духа империи, которые своим примером могли увлечь и приучить горцев к новым ценностям и поведенческим стереотипам. Ими стали те славянские (шире – христианские) переселенцы, которые добровольно или волей имперской власти оказались на формирующейся южной окраине страны, имевшей все признаки фронтира с его пространством неопределенности, межкультурного взаимодействия и взаимовлияния, формирующимися коммуникациями идентичностей в формах диалога или конфронтации. Тогда перед российской стороной встала стратегическая задача не только принести на осваиваемую территорию новые для нее базовые социально-политические институты, но еще и добиться того, чтобы в поддержании и воспроизводстве их оказались заинтересованы туземные народы (7).
Неопределённость также была связана с этническими сдвигами среди местных народов: с движением осетин и ингушей с гор в предгорья и на равнины (8); с массовым исходом за пределы Северо-Западного Кавказа черкесов и ногайцев (9); с переселением значительной части армян, грузин, а также христианских народов, ранее проживавших на территории Османской империи на Северный Кавказ (10) и т.п. А как только утвердилось постоянное российское присутствие вдоль Терека, туда стали выбегать горские общинники и рабы (11).
Формировавшиеся северокавказские города постепенно становились форпостами и центрами межэтнического взаимодействия, своеобразными этнокультурными плавильными котлами, в которых скапливались представители многих автохтонных народов. Именно через данные хозяйственные центры ретранслировались имперско-русские социально-культурные смыслы жизнедеятельности, примеры успешного и созидательного жизнесуществования, в какой-то степени – образцы той перспективы, которую несла за собой имперская колонизация. Именно здесь часть горцев приобретала опыт взаимодействия с инокультурными субъектами в условиях, которые выходили за рамки их традиционности: их социокультурная локальность взламывалась, а мировоззрение начинало приобретать ту пластичность, которая необходима для жизни в пространстве неустойчивого развития.
Российская сторона как инициатор и создатель фронтирности пыталась преодолеть неизбежно возникшую неопределенность всеми способами, в том числе военными. Победы русского оружия предопределили конечное изживание ситуации «фронтира». Неуступчивые и активно сопротивлявшиеся селения горцев либо уничтожались русскими войсками, либо вожди горских обществ сами переносили их в глубины гор, тем самым, расчищая пространство для инноваций, в том числе и поселенческих.
Разрушение традиционности и архаики происходило и под воздействием усилий горских реформаторов. Имамат, созданный Шамилем, и его предшественниками ломал привычные ценности, присущие горскому изоляционизму. Заявляя о своей непримиримости «миру гяуров», глава мюридов фактически вместе с ними решал задачу по изменению жизни на Кавказе, расчищая завалы на пути к модернизации.
Подавив сопротивление горцев вооружённой рукой, укрепившись на морских побережьях, а также, покорив неприступные прежде горные ущелья, российская сторона исчерпала тем самым географическое пространство северокавказского «фронтира». Не менее трудной и важной задачей было переформатирование этносоциальной, этнокультурной, хозяйственно-экономической и политико-правовой сущности традиционной структуры новоприобретенного пространства, которое длительный период развивалось в рамках неустойчивой пограничности и долговременной неопределённости. Импульс преобразовательной деятельности был направлен в сторону имперской однозначности. Следует также отметить, что пространство пограничности, пространство «фронтира» постоянно сокращалось, но никогда не изживалось окончательно. После острой фазы непримиримой по форме коммуникативности последовала фаза притирки и приспособления участников прошлого противоборства. Отношения между ними принимали вид постепенно терявшего холодность взаимодействия либо упорствующей в ненависти локальной замкнутости (12).
Однако линии раздела всё больше истончались, а ситуация пограничной неоднозначности и переходности сменялась имперским доминированием, оставляя «фронтиру» лишь то и столько пространства, где «свой» мир и мир «другого», где мир России и мир Кавказа хранили свою самость и не могли допустить изменений, чтобы не потерять своей фундаментальной первоосновы (13).
В имперский период начинает формироваться городской сегмент экономики, который был связан с внесением элементов индустриализма в регион. Это был принципиально новый способ экономической деятельности, привносивший в местную жизнь иной тип социальных отношений. Города являлись местом наиболее интенсивного межкультурного общения, для которого сама специфика городской жизни предоставляла новые широкие возможности. Однако в имперский период потенциал этого фактора так и не был реализован в полном объеме.
Ситуация претерпевает кардинальные изменения на очередном витке модернизационной трансформации региона, который был связан с советским периодом нашей истории. Новая власть начала целенаправленно осуществлять процесс переселения горцев на плоскость, расходуя на это внушительные суммы, достигавшие пятой части местных бюджетов (14).
Предварительно были подготовлены территории предстоявшего выселения. Их освободили от казаков, служивших в прежние времена оплотом русско-имперского присутствия в крае и социально-культурной средой поддержания имперских порядков.
Следующими шагами советских властей стали организованные ими процессы коллективизации и индустриализации, в результате которых горское население было вовлечено в формирование крупных сельскохозяйственных производств в виде коллективных хозяйств, а также разнообразных промышленных производств, рождавшейся новой индустрии, опиравшейся на фундамент новой советской социально-экономической системы. Расширение городского пространства также оставалось важным составным элементом преобразовательной политики советских властей в связи с системными усилиями индустриализационного характера. В данном случае осуществлялось активное внедрение в местный социально-экономический и этнокультурный ландшафт урбанистического начала.
Однако при всем старании государства вынудить горцев в массовом масштабе переселяться в города не удавалось. Весь исторический опыт автохтонов Северного Кавказа не имел урбанистических начал европейской сущности, а попытки приобщения их к городскому существованию в имперский период, не достигли уровня однозначной необходимости и не стали обязывающей тенденцией местной жизни. По этой причине большинство населения региона не имело склонности к урбанизированному существованию и деятельности в индустриальной сфере. Кроме того, качество производственных навыков местного населения, в силу определяющей роли их традиционного способа существования, и его трудовые ценности не отвечали требованиям индустриальных технологий (15). Потому для возводимых в регионе промышленных объектов приходилось привлекать русское (по преимуществу) население, «импортируемое» из других частей страны.
Урбанизация советского образца, проводившаяся административно-бюрократическими методами, часто не обращавшая внимания на сущности социально-культурного опыта местных народов, привела к тому, что новое население городов не могло из-за исторически высоких темпов преобразовательных мероприятий быстро обзавестись городским типом ментальности и культуры.
В данных условиях формировавшиеся усилиями властей урбанизированные поселения не становились собственно городами со всей гаммой наличных и необходимых для этого атрибутов, а представляли собой больше переходные формы индустриальных поселков, возводимых вокруг тех или иных производственных комплексов (Алагир, Тырнауз, Невинномысск). Новый (урбанизированный) образ жизни требовал иного, нетрадиционного публично-правового принципа регуляции поведения, в рамках которого доминировали универсальные нормы нравственности, бывшие инновацией для жёстких рамок исторически сложившейся среды сельской жизнедеятельности и норм повседневного поведения (16). Города не успевали перемалывать рецидивы традиционализма, который в условиях Северного Кавказа обладал свойствами этнической нетерпимости. Тем не менее, в горской среде произошла «революция быта», и автохтоны сблизились с формами повседневного существования русской части населения городов (17). В период советской истории России процессы адаптации к урбанизму и модернизации направлялись сильной организующей волей государства.
Миграция в города не просто поощрялась, но целенаправленно организовывалась, поскольку позволяла властям решать одновременно несколько задач: экономическую (создание индустриального пространства и насыщение его рабочей силой), социальную (ликвидация социальных слоев, нелояльных государству, а также формирование новых социальных групп, получавших новые возможности для роста их социальной престижности), политическую (укреплялась социальная база доминирующей социально-политической системы).
В роли адаптатора и покровителя субъектности, выходившей за рамки традиции (часто под давлением советского государства), выступала коммунистическая идеология и её носитель – КПСС, определявшие не только идейную сторону многомерного процесса, но практическое применение и организационные формы действий, направленных на достижение выбранной цели. В результате структурного кризиса 1990-х годов Северный Кавказ в значительной степени растерял накопленный за советский период модернизационный потенциал, и, перейдя на иные сущностные основы, снова оказался в состоянии политической и социокультурной нестабильности и пограничности.
Особенно заметно это сказалось на тех регионах, откуда было «выдавлено» т.н. «русскоязычное» население и где произошел ренессанс горского традиционализма.
Эти процессы способствовали восстановлению сильно потесненного в прошлые годы пространства фронтирности и конфликтности, так как вновь на повестке дня встал вопрос о социокультурном доминировании. Традиционность снова объявила о своём праве на лидерство. Традиционализм в этих условиях, подобно птице Феникс, возрождался из пепла истории, находя опору в архаических структурах семейно-родовой клановости, воспринимая и трактуя модернизацию и урбанизм русско-советского толка как нечто инокультурное, лежащее за пределами этнической идентичности, которую теперь целиком связывали с традицией.
Города Северного Кавказа пережили этап демодерности и деиндустриализации из-за дезорганизации экономики в связи с общим крахом советской системы и значительным отъездом русскоговорящего населения. Место русского и вообще неавтохтонного населения стали занимать выселенцы с сельской горской местности. Многие города утратили свой этнокультурный облик и заметно ослабили сложившуюся за советский период функциональность. Это привело к росту или восстановлению значимости традиционализма во всех сферах социальной жизни и вместе с тем к общей её архаизации.
Доминирование клановых правил и устоев традиционализма, не только не потерявших своей силы, но ставших основным механизмом социальности на Северном Кавказе, имеют ту отрицательную роль, в силу которой, по мнению Д. Соколова, происходит отрицательный отбор социальных субъектов – лучшие и наиболее модернизированные представители молодежи не желают оставаться в сетях архаической функциональности (18), уезжают вообще с Северного Кавказа.
Они реализуются за его пределами или создают свои «бизнесы» вне влияния силового поля традиционности, например, в городах Кавказских Минеральных Вод, на пространствах остальной части Ставрополья и Краснодарского края или в других регионах страны, отстоящих от Кавказа на большом удалении. В социально-экономическом и социально-культурном пространстве северокавказских городов невозможна открытая конкуренция независимых индивидуальностей, основанная на справедливых правилах, поскольку сама справедливость там всегда этнично окрашена и слишком многое зависит от принадлежности к тому или иному клану (19).
Общая проблема Северного Кавказа – торможение модернизации или протекание её в таких формах, при которых вертикальные социальные лифты, присущие капиталистической системе, не порождают созидающей самореализации, а все выливается в банальное «добывание» денег, превратившихся в универсальное мерило социальной успешности.
Кавказский социум, отягощенный достаточно большим грузом традиционности, определяющей приоритеты и одобряемые функции, их иерархию, столкнулся с новой системой ценностей, которая отменяет устойчивые основания прежнего существования, выдвигая зыбкие правила, основанные на универсальной ценности денег.
Так как в городе мигранты сталкиваются с ситуацией и пространством неопределенности, переживают культурный шок и даже вынуждаются обстоятельствами к потере идентичности, они часто и быстро скатываются в маргинальность. Чтобы сохранить устойчивую почву под ногами в условиях резкого изменения географической и социокультурной активности, мигранты везут за собой традиционность, вне которой и без которой невозможна для них какая-либо социальная перспективность. Это отстаивание своей определенности и самости дополняет картину социокультурной фронтирности, порождая то пограничье, за линией или в пространстве которого теряется естественно приобретенная в процессе прежней социализации основа «правильной» жизни. Пограничье – наиболее драматический период пребывания мигранта в урбанизированной среде. Спасением часто выступают привычные объединительные факторы – общий язык, религия и ксенофобия.
Для автохтонного населения северокавказского региона урбанизм был и остается возможностью и наиболее действенным средством вписывания в универсализм модерна и преодоления традиционализма, имеющего исторически сложившуюся высокую степень конфликтности.
Выйдя из-под пресса модальности обычаев, но не имея представлений о должном образе жизни в урбанизированной среде, прежде всего, не имея социокультурных навыков взаимодействия с открытыми культурами, традиционность, как жесткая и закрытая структура, проявляется в форме агрессивности, в качестве попытки навязать миру инаковости свои правила жизнедеятельности (20).
Здесь пролегает граница, линия раздела (своеобразный фронтир), которая тем глубже, чем дольше автохтоны не имели возможности соприкасаться с инокультурной средой. Поэтому неофиты урбанизма повсюду видят угрозу своей самости, и вынуждены прибегать к агрессивности как наиболее доступному и привычному для обычной культуры средству.
С другой стороны, автохтоны-мигранты постепенно привыкают к толерантным стратегиям жизни в урбанизированном пространстве, если модальные коды их культурной структуры с течением времени теряют свою силу, размываются и замещаются новыми смыслами и ценностями, отстоящими на каком-то расстоянии от породившей их традиционной архетипичности. Урбанизм постепенно переформатирует их жизненные установки. Повседневная жизнь в городской среде с характерной для неё полифункциональностью, поликультурностью и поликоммуникационностью постепенно отодвигает традиционность от центра поведенческих мотиваций горожан-неофитов, добиваясь согласия на подчинение доминирующим образам и смыслам урбанизированной среды. Разнообразие незнакомых людей, широкие вариации образа жизни и интересов становятся необходимостью.
События последнего времени позволяют предположить, что Северный Кавказ, возможно, стоит на пороге очередного модернизационного рывка, инициируемого федеральными властями, но при этом опирается на внутреннюю потребность региона, часть элиты которого осознает необходимость перемен. Индустриальный кластер в большей степени мог бы способствовать модернизационному преобразованию региона. Он в меньшей степени зависит от колебаний имиджевой конъюнктуры Северного Кавказа. Тем более что в последние годы регион демонстрирует успехи в своем промышленном развитии (21). В этой связи важным представляется настойчивое и последовательное внедрение урбанистического начала в местную жизнь. Необходимо восстанавливать значение города как важнейшего механизма по формированию человека, способного органично воспринять ценности общества модерна.
В то же время научным сообществом отмечается, что «для многих городов Северного Кавказа обычным делом является отсутствие собственно городской жизни – потому что среда городской жизни, предполагающей новый уровень социальной и культурной активности, не возникает сама собой» (22).
Город должен стать не только центром экономической активности, но и очагом культуртрегерства, подтачивающим догматы традиционализма. А потому без комплексного подхода, предусматривающего не только кардинальные экономические преобразования, но и кардинальные социальные, политические, этнические и культурные изменения на Северном Кавказе в русле задач и мотивов модернизации, попытка правительства делать упор на преимущественно финансовые рычаги значительных по объему дотаций видится изначально неэффективной в той форме, в какой она заявлена сегодня.
Клычников Юрий Юрьевич – профессор кафедры истории государства и права России и зарубежных стран Пятигорского государственного лингвистического университета, доктор исторических наук
Лазарян Сергей Степанович – доцент кафедры истории государства и права России и зарубежных стран Пятигорского государственного лингвистического университета, кандидат исторических наук
Источник: ГОРОД В ЭТНОКУЛЬТУРНОМ ПРОСТРАНСТВЕ НАРОДОВ КАВКАЗА МАТЕРИАЛЫ X КОНГРЕССА ЭТНОГРАФОВ И АНТРОПОЛОГОВ РОССИИ Москва: ИЭА РАН. 2014.