«Культура и идентичность поддерживают человека на плаву» — Алима Бисенова, культурный антрополог

Почему развитие общества зависит от его социально-культурных связей, о возрождении табунного коневодства и при чем тут постколониализм.

Первые антропологи напоминали скорее путешественников и авантюристов, чем ученых. И даже сейчас, когда амазонскими племенами никого не удивить, антропологические исследования помогают лучше понимать действительность. В этом смысле Казахстан с его непростой историей, многовековыми традициями и противоречиями изобилует темами для изучения.

Прежде чем стать антропологом, Алима Бисенова отучилась на филолога казахского языка и изучала тюркскую культуру, а позже заинтересовалась темой религии. После докторантуры в США она вернулась в Казахстан, где продолжила исследования, совмещая научную работу с преподаванием в Назарбаев Университете на кафедре социологии и антропологии.

Мы поговорили с Алимой Бисеновой о том, кто такие современные антропологи, какие задачи они могут решать и о чем должен помнить каждый ученый.

Не совсем наука

Антропология впервые появилась как колониальная наука и представлена несколькими школами. До эпохи географических открытий главным источником знаний о разных народах были исторические тексты. Ступив на неизведанные земли, европейцы узнали о существовании новых культур и цивилизаций, и включенное наблюдение за этими «ранее невиданными» людьми стало новым методом изучения человека и общества.

Антропологи сопровождали завоевателей и переселенцев и можно сказать, обслуживали колониальные интересы. Поэтому антропологию часто называют «служанкой колониализма» (handmaiden of colonialism). В Африке и в Азии военное-административное присутствие колониальной власти обеспечивало безопасность антропологов у завоеванных «дикарей».

Похожим образом антропология формировалась и в Америке, где продвижение переселенцев-колонизаторов на Запад сопровождалось истреблением индейских племен. К концу XIX-началу XX века стало ясно, что многие индейские народы исчезнут, и ученые антропологи старались собрать как можно больше сведений о местной индейской культуре. Они записывали исчезающие языки, фольклор, собирали материальные артефакты. Поэтому американская антропологическая традиция того периода называлась salvage anthropology — «антропология спасения» и сформировалась на стыке четырех областей: археологии, а также социально-культурной, лингвистической и эволюционной (биологической) антропологии. Все, кроме последней, изучают человека, общество и связанные с ними явления, будь то урбанизм, религия, язык, идентичность и многое другое. Биологическая же антропология может затрагивать не только вопросы человеческой эволюции, но и изучать такие процессы, как, например, одомашнивание диких животных, в том числе по их останкам.

В Российской империи, а потом в СССР научным эквивалентом антропологии была этнография. Она тоже имела колониальные истоки и со временем сместила акцент с географии (Русское географическое общество) на историю. Этнографы Средней Азии часто служили чиновниками в колониальной администрации. Например, известный российский ученый XIX века, Алексей Левшин, автор «Описания киргиз-кайсацких орд и степей» изучал быт и культуру казахов, совмещая свои достаточно ограниченные полевые исследования с государственной службой в Оренбургской пограничной комиссии.

К XVIII-XIX веку в трудах антропологов появились философская база, опиравшаяся на сравнительный анализ разных культур и ориентализм — европоцентристский подход к пониманию азиатских и других народов. Однако ко второй половине XX века среди западных исследователей сложилось критическое отношение к колониальным истокам антропологии и так называемой «научности» этнографического подхода. Антропологи получают знание «интерперсонально» — через взаимодействие с другими людьми и призму собственной рефлексии. Поэтому в исследовании очень важна субъектность самого антрополога. Она выражается в его авторитете, доступе к изучаемой теме, владении языками и взаимоотношениях с исследуемыми субъектами. То, что в интервью скажут одному антропологу, могут не рассказать другому просто потому, что он иностранец. Или, наоборот, иностранцу могут рассказать больше, так как последствий будет меньше.

В целом, научность ставится под сомнение не только в антропологии, но и во всех науках, изучающих человека, потому что человек — не просто объект исследования, а субъект, обладающий собственной независимой волей. Его мнение и социальный контекст могут измениться, поэтому в гуманитарных науках, изучающих человека, почти невозможно проверить или повторить результаты предыдущего исследования.

Та же количественная социология сегодня переживает кризис, потому что результаты массовых опросов не всегда отражают реальность. Допустим, в 2016 году во время выборов в США люди голосовали за Трампа, хотя многие перед этим указали, что проголосуют за Клинтон. То есть люди не только могут менять мнение и взгляды, но и скрывать их от социальной науки. Антропологи понимают все сложности и проблемы переноса научных подходов из естественных наук в социальные. В этом и есть, я считаю, большая заслуга антропологии как гуманитарной и гуманистической дисциплины.

При этом современные антропологи опираются на системный подход, включающий изучение исторического контекста, работу с источниками и людьми. Для этого требуются определенные исследовательские навыки, теоретическая база и аналитический склад ума. Нужно уметь отсеивать лишнее, докапываться до важного и обладать талантом рассказчика, чтобы ваш труд привлек внимание аудитории.

Караганда, Каир, Корнелл

Я родилась в Целинограде в семье ученых. Отец был инженером и стал первым кандидатом наук в Целиноградском инженерно-строительном институте, а мама у меня микробиолог и до сих пор руководит микробиологической лабораторией. В школе мне хорошо давались точные науки, но в семье не хватало «настоящего» гуманитария, и отец подталкивал меня в этом направлении. Оба моих родителя были интеллигентами в первом поколении, и им казалось, что «настоящая интеллигенция» — это те, кто пишет книги и выступает по телевизору (смеется).

По первому образованию я филолог, специалист по казахскому языку и литературе. Если бы доучилась в аспирантуре в Караганде, стала бы еще тюркологом, но я уехала в США на Postgraduate программу. Потом была магистратура по исследованиям Ближнего Востока в Каире. В Египте я училась благодаря стипендии от фонда известного японского филантропа Ёхей Сасакава. Уже тогда меня интересовала тема религии, и первую свою научную статью я связала с казахстанскими студентами, обучающимся в Египетском теологическом университете Аль-Азхар.

Долгое время считалось, что мы живем в секуляризующемся мире, где ведущую роль в развитии цивилизации занимает научно-технический прогресс, модернизация, просвещение, а религии в этом новом мире должны уйти на второй план. Как писал Макс Вебер, с капитализмом и рационализацией жизни произошло «расколдовывание мира». Но жизнь в XX веке показала, что это не так. После развала СССР с его антирелигиозной политикой на всём постсоветском пространстве начались процессы возрождения религиозной жизни, и Казахстан не исключение.

Мне интересно разбираться в том, зачем современному рациональному человеку нужна религия. В то же время государство так или иначе вынуждено сотрудничать с религиозными организациями, представители которых зачастую «ближе» к народу и лучше общаются с людьми на местах, по сравнению со многими чиновниками.

В Каире я задумалась о докторантуре и хотела связать ее с гуманитарными науками. В отличие, например, от политологии с ее моделями и теоретическими концепциями, антропология давала мне творческую свободу, особенно в США, куда я хотела поступить в докторантуру. Там поощряют самостоятельный выбор тем и направлений исследований. То же самое мы сейчас стараемся внедрить в Назарбаев Университете, где студенты так же выбирают профессоров, с которыми хотят работать.

Американские вузы зарабатывают преимущественно на программах бакалавриата и магистратуры, поэтому программы PhD часто более доступны и предоставляют хорошие стипендии. В Корнеллском Университете, где я училась, вуз полностью покрывал стоимость учебы и платил мне хорошую ежемесячную стипендию. Также он входил в Лигу Плюща, что позволяло сотрудничать с известными учеными из разных университетов. Я могла брать курсы и по немецкой философии, и предметы из бизнес-школы, поскольку моя тема была на стыке экономики и антропологии.

Когда я только приехала, мне хотелось изучать ислам. Но на фоне борьбы с международным терроризмом эта тема в США была сильно политизирована. Я столкнулась с тем, что одну мою даже не опубликованную статью (я только презентовала её на конференции) процитировали в конгрессе США, предложив признать партию, упомянутую в моем докладе, террористами. Мне не хотелось быть причастной к подобным политическим играм, и я временно сменила направление исследований.

Вообще, связка «власть и знания» очень важна. Необходимо понимать, для чего вы производите знания, кем и как они будут дальше использоваться.

В качестве темы для диссертации я выбрала строительный бум в Астане. Меня интересовало, как застраивалась столица, каким ее облик представляли местные жители и что изменилось в жизни людей, привыкших к типовому советскому жилью. Рынок на тот момент предлагал новые квартиры с черновой отделкой, и было любопытно, как люди улучшали свои жизненные условия. Это был и выбор планировки, и выбор материалов, и дизайна интерьера, и мебели. Выводом исследования стало то, что в Казахстане развивается класс собственников с разным отношением к своему имуществу.

Ремонт — про создание собственной среды, которая влияет и на самоощущение, и на отношение к окружающему пространству. Если человек несколько месяцев ремонтировал квартиру, чтобы потом быстро ее продать, это скорее говорило о его «капиталистическом» отношении к жилью. В то же время многие тогда только приехали в столицу из регионов и Алматы, и вместо привычных 44 квадратных метров (2-х комнатная хрущевка) получили 70 и больше. Учитывая, что квартиры с большой квадратурой в поздний советский период были менее доступны, получить такое жилье по госпрограмме было равносильно исполнению мечты о достойной и «современной» жизни. Надеюсь, к следующему году выйдет моя книга на английском языке, где я подробно рассматриваю эти вопросы «исполнения мечт» в плане собственного жилья.

Где могут пригодиться антропологи?

Многие страны, включая Казахстан, запускают госпрограммы по развитию регионов. Чтобы что-то развить, важен не только экономический потенциал, но и историческая связь людей с этим местом. Нужна не просто «голая степь» в смысле пустого пространства, а именно «культурно-освоенная» территория с каким-то наследием. Работа антрополога заключается в том, чтобы установить все эти связи и доступно о них рассказать.

Я люблю путешествовать на машине, а так как мой отец родился в России и у нас там много родственников, часто езжу по волго-уральскому региону. Как человек из Казахстана, я вижу, что лучше развиваются территории, где есть сильная региональная идентичность. Это не просто рассказы бабушек про отношение к земле и малой родине. Если люди знают могилы предков, связывают семейную историю с локальным сообществом, то этот край будет развиваться, даже если рациональнее всё бросить и уехать в Москву. Культура и идентичность поддерживают человека и среду «на плаву». То же самое и у нас.

На периферии есть как развитые, так и заброшенные аулы, и, если разобраться, большая «доля успеха» первых — это идентичность.

Каждый клочок земли имеет историю и культуру. Допустим, когда-то земли Восточного и Юго-Восточного Казахстана, включая территорию Алматы и Алматинской области, занимали джунгары. После их разгрома туда пришли казахи, договорились с китайцами и платили им дань — одну лошадь со ста голов. Как результат, с конца XVIII-начала XIX века в регионе забурлила торговля и контрабанда чаем, и в разные исторические периоды этот поток то затухал, то возобновлялся.

В конце XX века торговля с Китаем снова активизировалась, а сейчас объемы опять уменьшаются. Как эти процессы отражаются на регионе и населении — интересная тема для антропологических исследований. Погружение в исторический контекст — определенно плюс советской школы этнографии, потому что у американских ученых этого иногда не хватает.

Историки в основном работают с архивными материалами и документами, а источники антрополога шире и также включают интервью с очевидцами каких-то событий или их потомками. Архивы нередко отражают только одну точку зрения без учета других мнений. Сейчас я работаю над статьей про период отношений СССР и Китая, когда в апреле 1962 года в Казахстан за несколько дней вернулось более 200 тысяч человек.

Газеты не освещали этот массовый переход через границу, и в архивах о нем тоже почти ничего нет. Единственный способ изучить эту тему — через людей, так или иначе связанных с этим событием. Упоминание о нем я также нашла в романе Кабдеша Жумадилова «Соңғы көш» («Последнее кочевье») — пригодился литературный бэкграунд

.

О спросе на постколониализм

В Назарбаев Университете я читаю курс о постколониальной теории и ее применении в Евразии. В прошлом году карантин подтолкнул меня записывать онлайн-лекции для студентов, и я решила делиться ими в YouTube. Мою первую лекцию в Facebook за два дня посмотрело четыре тысячи человек. Это мотивировало меня запустить канал. Также меня пригласили выступить с лекциями для московского онлайн-университета Neon в рамках курса о постколониальности и для центра «Целинный». Эти лекции тоже доступны онлайн. Одну лекцию об ориентализме даже перевели на азербайджанский язык.

Постколониализм вызывает интерес в Казахстане, потому что, несмотря на наш суверенитет, во многих аспектах мы находимся в гибридной колониальности по отношению к России и по отношению к условному Западу (США и Западной Европе).

Также нас затрагивают экономические и геополитические интересы Китая. С одной стороны, у нас есть право выступать от своего имени на международной арене, а с другой — мы обусловлены внешней повесткой, которую формируют крупные державы. Но мы такие не одни.

Тема постколониальности находит отклик также и в Восточной Европе. Страны этого региона считают себя если не колонизированными, то подверженными влиянию Западной Европы, которая диктует им «правила жизни». После обретения независимости в 60-80-х годах прошлого века с трудностями возрождения языка и культуры столкнулись многие страны Африки. Их опыт тоже для нас интересен. Подобные вопросы актуальны и для России, где проживает много когда-то колонизированных народов, для которых остро стоит проблема сохранения культуры и родного языка.

Интерес к теме постколониальности также вызван потребностью понять свое место в истории, притом, что мы всегда будем страной между Россией и Китаем, зависящей от них в той или иной степени. Географию не изменить, но понимать исторические причины каких-то процессов и культурный контекст будет плюсом. Есть мнение, что зацикленность на тяжелых страницах истории мешает современному развитию. Мне кажется, что это вопрос академической и личной свободы. Если человек хочет разобраться в том, что случилось с его семьей в Ашаршылык, это его право, как и ученого, выбравшего эту тему для исследования. Возвращаясь к вопросу региональной идентичности, очень важно, чтобы люди ощущали связь с теми местами, где они живут, и сообществом, которое они хотят развивать. Почитание предков, понимание истории, традиций и взаимосвязей между прошлым и настоящим — очень важно для будущего.

Юрты с солнечными панелями и табунное коневодство

Два года назад я ездила в Монголию, где участвовала в съемках документального фильма о казахской юрте и кочевом образе жизни для русской редакции канала History. В Монголию мы ехали через Алтай, откуда удобнее добраться в регион Баян-Улгий, населенный этническими казахами с начала XX века. Они пришли туда из Китайского Алтая еще до Октябрьской революции. Там достаточно жесткие климатические условия, примерно, как на севере Казахстана.

Сейчас в Баян-Улгий проживает около 120 тысяч казахов. Притом, что многие из них продолжают сезонно жить в юртах, как их предки, они не отрезают себя от глобального мира. Местные жители пользуются интернетом, и почти к каждой юрте проведена солнечная батарея. Локальная аутентичность пользуется спросом у иностранцев, и многие хорошо зарабатывают на туризме.

В горных регионах распространено вертикальное кочевание в зависимости от сезона, поэтому зимуют местные в отапливаемых домах, а летом поднимаются с юртами на жайляу. Они разводят лошадей, яков, коз, изготавливают и продают кашемир. Туризм тоже приносит доход, для сравнения — моя комната в гостинице в Горно-Алтайске стоила дешевле, чем койко-место в туристической юрте.

В Казахстане сейчас тоже возрождаются разные формы традиционного хозяйства, которые, казалось бы, ушли в историю. Где-то это происходит спонтанно, а где-то в результате сознательного поиска «аутентичности». После распада Советского Союза к концу 1990-х в Казахстане резко упало поголовье мелкого и крупного рогатого скота. Начиная с 2000-х поголовье восстанавливается, но до сих пор не достигло показателей 1990 годa. В то же время поголовье лошадей в постсоветский период выросло до 3 миллионов в 2020 году, превысив показатели 1990 года почти в два раза. Объяснение этому — традиционное табунное коневодство, на которое перешли частные семейные хозяйства из-за отсутствия организованных предприятий.

Казахстан находится на седьмом месте по поголовью лошадей в мире — после Монголии, но впереди России. После развала колхозов и совхозов в кризисные времена аульчане вернулись к традиционному табунному коневодству, потому что именно этот вид хозяйствования не требовал инвестиций в инфраструктуру — необходимы были только навыки выпаса, знания о местном ландшафте и сама земля как средство производства. В табунном коневодстве лошади пасутся косяками (жеребец пасёт свой косяк из 15-25 лошадей) под частичным присмотром хозяев. Лошадей разводят для получения кумыса и мяса — и первое и второе продукты, что называется, «внутреннего потребления». Оно также связано с так называемым «традиционным» образом жизни — казахским гостеприимством, тоями, свадьбами и поминками, на которых принято подавать бешбармак из конины.

Как показывает пример табунного коневодства, «традиционная форма» хозяйствования возродилась именно в момент кризиса советской системы животноводства. Для аульчан «номадизм» не был официальной идеологией, да и вряд ли они пытались как-то «идеологизировать» своё «новое» занятие коневодством, но, тем не менее, это был их спонтанный «дeколониальный выбор».

Где учиться на антрополога?

На антропологов обучают в Назарбаев Университете, начиная с бакалавриата, а этнографию также преподают в КазНУ и в ЕНУ на магистратуре и докторантуре. В Казахстане очень большой запрос на гуманитариев и публичных интеллектуалов, которые могут делиться полезными знаниями.

Видео-лекции на ютубе моего коллеги-историка Жаксылыка Сабитова на тему той же Золотой Орды или ДНК казахских родов набирают по 100 тысяч просмотров. Гуманитарные науки должны участвовать в создании картины мира у граждан, а также выстраивать смысловые связи между нашим прошлым и будущим. Антропологи могут пригодиться и в крупных технологических компаниях, например, для изучения культурных привычек аудитории новых сервисов. Нам кажется, что мы современные, но на самом деле у нас осталось много привычек, как есть, проводить досуг, организовывать сообщество и многое другое.

Казахстанская наука: пациент скорее жив или мертв?

Я считаю, что пациент жив. Будучи членом национального научного совета по направлению социально-гуманитарных исследований, я вижу, что выделяется приличное финансирование и, в целом, много делается для поддержания науки и научных организаций. С начала года мы рассмотрели заявки по отдельному конкурсу для молодых ученых, а также на годичное и трехгодичное грантовое финансирование научных исследований. Как человек, который когда-то сам получал государственные гранты, я знаю, что процедура забюрократизирована, что усложняет ученым жизнь. Иногда мне кажется, что легче было бы всем раздать поровну и не морочиться (смеётся). Но в то же время я понимаю, что эти процедуры вводятся из-за постоянных скандалов, обвинений в коррупции и так называемом «научном туризме».

Если государство финансирует науку, она не может быть просто «ради науки». В принципе, наука не существует в отрыве от общества. Научным работникам, в том числе гуманитариям, надо постоянно доказывать, какую пользу обществу и государству они приносят, как они вписываются в стратегические программы типа «рухани жангыру» и т.д. У нас пока мало частных спонсоров науки, поэтому только государство «задаёт тон». Хотя постепенно появляются ростки и негосударственной поддержки исторического, краеведческого, антропологического и другого гуманитарного знания. Производство знания и науки — это очень сложная сфера, где должно быть много игроков.

Данная публикация стала возможной благодаря помощи американского народа, оказанной через Агентство США по международному развитию (USAID) в период с 05.03.2021 по 04.07.2021, и был подготовлен в рамках «Центральноазиатской программы MediaCAMP», реализуемой Internews при финансовой поддержке USAID. Проект «Gylym Faces» несёт ответственность за её содержание, которое не обязательно отражает позицию USAID, Правительства США или Internews.

Роман Лукьянчиков, иллюстрация Айдара Ергали

Источник:vlast.kz

Вам также может понравиться

Добавить комментарий

Ваш email не будет опубликован. Обязательные поля отмечены *

Вы можете использовать данные HTML теги: <a href="" title=""> <abbr title=""> <acronym title=""> <b> <blockquote cite=""> <cite> <code> <del datetime=""> <em> <i> <q cite=""> <s> <strike> <strong>