Одной из продуктивных тенденций в развитии современного гуманитарного знания выступает использование междисциплинарного подхода к изучению исторических событий, явлений традиционной культуры, художественных произведений, который позволяет дать комплексную характеристику объекта исследования, вписав его в широкий культурный контекст.
В данной статье творчество М.А. Шолохова будет рассмотрено с позиций этнолингвистической науки. В целом ряде произведений этого автора предметом изображения становится традиционный уклад жизни донского казачества, общие принципы его представления (с. 208) в художественных текстах уже становились предметом специального исследования (см. напр. [Архипенко и др. 2010]). В настоящей работе внимание будет сконцентрировано на одном из разделов традиционной культуры – быте и фольклоре детства – в том виде, в каком мы встречаемся с ними на страницах рассказов М.А. Шолохова, а также романов «Тихий Дон» и «Поднятая целина».
Детский фольклор – область устных словесных произведений, исполняемых исключительно детьми и не входящих в репертуар взрослых [Виноградов 2009: 167], – правомерно рассматривать как неотторжимую часть двух более крупных блоков культуры: с одной стороны, детского быта в целом, включающего «детские игры, забавы, развлечения, песни и труд, отношение к миру взрослых, к миру растений и животных» [Виноградов 2009: 175], и, с другой стороны, устного народного творчества, связанного с детской средой и включающего, помимо произведений собственно детского фольклора, жанры материнского фольклора или фольклора пестования.
М.А. Шолохов использует упоминания и развернутые характеристики единиц обоих блоков.
Собственно детский фольклор в произведениях писателя представлен жанрами заклички и дразнилки. В «Тихий Дон» М.А. Шолохов включает текст заклички, обращенной к дождю, и действия ребенка, ее произносящего: «Соседский восьмилеток Мишка вертелся, приседая на одной ноге, – на голове у него, закрывая ему глаза, кружился непомерно просторный отцовский картуз, – и пронзительно верещал:
Дождюк, дождюк припусти.
Мы поедем во кусты,
Богу молиться,
Христу поклониться.
Дуняшка завистливо глядела на босые, густо усыпанные цыпками Мишкины ноги, ожесточенно топтавшие землю. Ей тоже хотелось приплясывать под дождем и мочить голову, чтоб волос рос густой и курчавый; хотелось вот так же, как Мишкиному товарищу, укрепиться на придорожной пыли вверх ногами, с риском свалиться в колючки, – но в окно глядела мать, сердито шлепая губами» [Шолохов, т. 2, 1956: 29–30]. Обряды вызывания дождя были известны почти всем народам мира [Толстые 2003: 89]. Со временем некоторые вербальные формулы, являющиеся частью ритуала и выполнявшие важные магические функции, связанные с приглашением (с. 209) природного объекта, перешли в детский репертуар [Агапкина 1999: 260]. Детские приговорки-заклинания, адресованные дождю, были широко распространены и на Дону. Живописуя детское вызывание дождя, М.А. Шолохов создает яркую картину патриархального хуторского быта. Немаловажно, что помимо текста заклички писатель упоминает и символическую продуцирующую функцию дождя, обеспечивающего в частности рост курчавых и густых волос, обладатели которых на Дону считались особенно красивыми.
Традиционной культуре свойственна мифологизация птиц. В шолоховских произведениях их прогностические способности акцентируются в малых фольклорных текстах, словесно передающих птичьи голоса: «Григорий стоял около ворот, ждал появления с бугра подвод и невольно переводил стрекотанье синицы на знакомый с детства язык. “Точи-плуг! Точи-плуг!” – радостно выговаривала синичка в этот ростепельный день, а к морозу – знал Григорий – менялся ее голос: скороговоркой синица советовала, и получалось также похоже: “Обувай-чирики! Обувай-чирики!”» [Шолохов, т. 4, 1957: 220–221].
Еще одним жанром детского фольклора, привлекаемым писателем, являются детские дразнилки. В дразнилках, использованных М.А. Шолоховым, обыгрывается внешний вид птиц: «Он <Петр> искусно воспроизводил писк обиженного индюшонка, тоненько выговаривая: “Все в сапожках, а я нет! Все в сапожках, а я нет!” И сейчас же, выкатывая глазенки, сгибал в локтях руки, – как старый индюк, ходил боком, бормотал: “Гур! Гур! Гур! Гур! Купим на базаре сорванцу сапожки!” Тогда Григорий смеялся счастливым смехом, просил еще погутарить по-индюшиному, упрашивал показать, как озабоченно бормочет индюшиный выводок, обнаруживший в траве какой-нибудь посторонний предмет вроде жестянки или клочка материи» [Шолохов, т. 4, 1957: 221]. Дразнилки, адресованные людям, высвечивают различные их характеристики, представляющие нарушения принятых норм [Агапкина 1999: 129]. Среди них не свойственные социовозрастному статусу занятия: «Да разве ж это мущинское дело? Я ить, как-никак, а казак, в турецкой канпании участвовал. А тут – изволь радоваться – над курями главнокомандующим поставили. Два дня, как заступил на должность, а от ребятишков уж проходу нету. Как иду домой, они, враженяты, перевстревают, орут: “Дед курощуп! Дед Аким курощуп!” Был всеми уважаемый, да чтобы при старости лет помереть с кличкой курощупа? Нету моего желания!» [Шолохов, т. 6, 1958: 150]; близкие внебрачные отношения между взрослыми (с. 210) людьми: «Нахальные хуторские ребятишки – жестокий бич влюбленных – бежали следом, всячески кривляясь, выкрикивали тонкими голосами:
Из кислого теста
Жених и невеста!
Они бешено изощрялись, без конца варьируя свое нелепое двустишие, и пока мокрый от пота Давыдов проходил с Лушкой два квартала, кляня в душе ребятишек, Лушку и свою слабохарактерность, “кислое тесто” последовательно превращалось в крутое, пресное, сдобное, сладкое и так далее. В конце концов терпение Давыдова иссякало: он мягко разжимал смуглые Лушкины пальцы, крепко вцепившиеся в его локоть, говорил: “Извини, мне некогда, надо спешить”, – и уходил вперед крупными шагами. Но не так-то просто было отделаться от преследования назойливых ребят. Они разделялись на две партии: одна оставалась изводить Лушку, другая упорно сопровождала Давыдова» [Шолохов, т. 7, 1960: 26]; статус чужого по этническому и сословному признаку, которым наделялись малороссийские крестьяне: «–Хохол-мазница, давай с тобой дражниться! Хохол!.. Хохол!.. Дегтярник!.. – верещала детвора, прыгая вокруг мешочных широких шаровар Гетька» [Шолохов, т. 2, 1956: 101]; «Хмурый, в предчувствии близкого запоя, Гетько увел на гумно лошадь; украдкой от Мирона Григорьевича обротав ее, поскакал охлюпкой. Сидел он на лошади присущей неказакам неловкой посадкой, болтал на рыси рваными локтями и, провожаемый назойливыми криками игравших на проулке казачат, ехал шибкой рысью.
– Хохол!.. Хохол!..
– Хохол-мазница!
– Упадешь!..
– Кобель на плетне!.. – вслед ему кричали ребятишки» [Шолохов, т. 2, 1956: 209].
В произведениях М.А. Шолохова многосторонне охарактеризован детский быт.Известно, что в детстве игра является ведущим типом деятельности человека, часто играющими изображает детей и М.А. Шолохов. Помимо общих упоминаний детских игр (чаще вне дома: во дворе, в проулках, возле реки) встречены указания на их конкретные разновидности. Наименования игр используются писателем в прямом и в переносном значениях. Во 2-й книге «Поднятой целины» Федотка, рассказывая Давыдову о месте, где он нашел «кругляш» (гранату), упоминает игрупокулючки – зафиксированное (с. 211) в ст. Вешенской диалектное название игры в жмурки [БТСДК 2003: 393–394]: «Мы в покулючки играли, я полез хорониться, а кругляш там лежит. Я его и взял» [Шолохов, т. 7, 1960: 237]. В 1-й книге романа описан придуманный ребятами вариант игры в царя: «Прибегают тут мои <Щукаря> друзья ребятишки, и начинаем мы на крыльях ветряка кататься: хватаемся по одному за крыло, оно подымает от земли аршина на два, тут руки разжимаешь и падаешь на землю, лежишь, а то другое крыло зацепит. А ребятишки, это – чистые враженята! Придумали ж игру: кто выше всех подымется, энтот будет “царем”, и ездить ему на других верхом от ветряка до гумна. Ну, каждому интересно “царем” побывать» [Шолохов, т. 6, 1958: 261]. Вариант основан на ряде подвижных игр, цель которых – одержать верх над противником, а название свое заимствовал, возможно, из репертуара молодежных развлечений: игра с таким названием зафиксирована на Дону в ст. Каргинской [БТСДК 2003: 565].
Названия игр в переносных значениях используются М.А. Шолоховым для указания на возраст персонажей: «– Когда ты успела, девка, вымахать такой здоровой? Давно ли в пятишки на песке игралась, а теперь – ишь…» [Шолохов, т. 1, 1956: 181]. Пятишки – название детской игры с пятью камешками, распространенное на верхнем Дону (ст. Мешковская, ст. Вешенская, х. Сетраки) [БТСДК 2003: 441].
Писатель включает в текст произведений общерусские фразеологические выражения, мотивированные игрой, как в неизменном виде (играть в молчанку‘молчать, отмалчиваться’ [Шолохов, т. 5, 1957: 97, 337; Шолохов, т. 7, 1960: 261]), так и трансформируя литературный вариант, заменяя диалектным словом один из компонентов фразеологизма: при указаниях на увиливание, отлынивание от работы, укрывательство от властей в разных произведениях встречены распространенные на Верхнем Дону и в Воронежской области [БТСДК 2003: 413; СРНГ 1990: 175] наименования игры в прятки: «в похоронки играть» [Шолохов, т. 6, 1958: 309; Шолохов, т. 4, 1957: 342]; «в прятки играть» [Шолохов, т. 7, 1960: 149]; «в постукалочку играть» [Шолохов, т. 3, 1957: 255].
С помощью сравнения с игрой шиб-прошиб описывается ситуация, в которой промахи недопустимы [Шолохов, т. 1, 1956: 235], а также эпизод, в котором революционер швыряет камень в казаков. По предположению авторов «Словаря языка Шолохова», источником для сравнения выступает игра в бабки [СЯШ 2005: 941], но, поскольку в донских этнографических материалах нет указания на соответствующую игру с названием шиб-прошиб, а глагол шибать в донских (с. 212) говорах имеет значение ‘бить броском’ [БТСДК 2003: 591], речь может идти о любой игре с таким действием, как выбивание.
В составе сравнительной конструкции используются наименование и некоторые детали широко распространенной игры с деньгами: «Степным всепожирающим палом взбушевало восстание. Вокруг непокорных станиц сомкнулось стальное кольцо фронтов. Тень обреченности тавром лежала на людях. Казаки играли в жизнь, как в орлянку, и немалому числу выпадала “решка”» [Шолохов, т. 2, 1956: 277].
Игра также выступает компонентом окказионального иносказания, обозначающего снохачество – сожительство невестки и свекра: «– Жена теперича скажет: “Что-то мой Миколушка делает?” – Ого-го-го! Она, брат, небось, со свекром в голопузикаиграет» [Шолохов, т. 2, 1956: 251].
В упоминаниях М.А. Шолоховым детских игр регулярно встречаются игрушки. Совместная игра ребенка и взрослого символизирует семейное единение: «Посадил отец Мишку к себе на колено, спрашивает улыбаясь: – Сколько ж тебе лет, пистолет? – Восьмой идет, – поглядывая исподлобья, буркнул Мишка. – А помнишь, сынушка, как в позапрошлом годе я тебе пароходы делал? Помнишь, как мы в пруду их пущали? – Помню!.. – крикнул Мишка и несмело обхватил руками батянькину шею» [Шолохов, т. 1, 1956: 121]. Описание изготовления игрушек взрослым для ребенка в нескольких эпизодах служит способом показать желание героя сохранить нерушимым традиционный жизненный ритм, по разным причинам утрачиваемый. В минуты короткого свидания Игнат, приговоренный к смерти белогвардейцами, «пальцами прыгающими из камыша мельницу мастерит сыну» [Шолохов, т. 1, 1956: 164]. Ненадолго приехав домой с фронта после смерти Натальи, следуя просьбе жены жалеть детей, Григорий тоже мастерит Мишатке ветряную мельницу из камышинок, силки для воробьев, дочери – «крохотную коляску с вращающимися колесами и причудливо изукрашенным дышлом», пробует свернуть из лоскутков куклу [Шолохов, т. 5, 1957: 181]. В другом эпизоде тоска по мирной, благополучной семейной жизни заставляет Григория, ушедшего из банды Фомина и скрывающегося в лесу, занимать себя вырезанием для детей игрушечных фигурок людей и животных [Шолохов, т. 5, 1957: 492].
Игра с игрушками выполняет важную функцию подготовки ребенка ко взрослой жизни. Неудивительно, что, упоминая казачат, М.А. Шолохов изображает в качестве игрушки коня – верного (с. 213) спутника казака на протяжении всей его жизни: вырезанными из бумаги лошадьми играют Мишка и Витька Попов [Шолохов, т. 2, 1956: 141]; Давыдов вырезает Федотке лошадиную голову [Шолохов, т. 3, 1957: 234]. Предстоящие заботы о хозяйстве находят отражение в образе глиняных «коров с рассыпчатыми рогами», о которых вспоминает Наталья Коршунова, думая о детстве [Шолохов, т. 2, 1956: 94], маленьких граблей, которые Мишатка Мелехов просит сделать Мишку Кошевого [Шолохов, т. 5, 1957: 319–320].
На страницах произведений М.А. Шолохова мальчики играют в бабки, причем игральные кости обладают для них высокой ценностью: бабки подлежат обмену на портрет Ленина [Шолохов, т. 1, 1956: 135], нож с боковыми перламутровыми пластинками, двумя лезвиями, отверткой, штопором и ножничками [Шолохов, т. 7, 1960: 236]. Равную с бабками ценность для ребенка имеет праща – донское название рогатки [Шолохов, т. 7, 1960: 236].
Среди девичьих игрушек часто упоминаются типичные для традиционного быта тряпичные куклы и куклы из лоскутков: для «тряпичного кукленка» мастерит сани Христишка [Шолохов, т. 6, 1958: 148]; с «куклятами» из лоскутков, нашитыми Аксиньей, занимается под столом Полюшка [Шолохов, т. 5, 1957: 487]. Игра в куклы является способом обозначения возрастного статуса героини: «Варьке и быть-то тут вовсе не полагается, как она несовершенных лет. Ей где-нибудь под сараем в куклы играть надо, а она, сорока, явилась сюда» [Шолохов, т. 7, 1960: 306].
Отношение к оружию, использование которого неуместно в мирное время, проявляется в наименовании игрушкой пистолета [Шолохов, т. 7, 1960: 114, 194].
Фольклор пестования представлен в произведениях М.А. Шолохова тремя жанрами: колыбельной, сказками и детским заговором. «Колода-дуда» [Шолохов, т. 2, 1956: 23–24], если не считать эпиграфа, первый фольклорный текст эпопеи, представляет собой вариант распространенной на Дону колыбельной, генетически восходящей к колядке [Проценко 1996: 187]. Песня подводит к завязке действия [Горелов 1956: 38], «содержит красочную картину Дона с его вольными водами, покрытыми камышом, полного дичью, с его трудолюбивыми и домовитыми девками, казаками, ушедшими на войну на любимых с детства конях. И эта картина выпевается матерью младенцу-сыну, как бы готовя его загодя к тому, что на роду написано уроженцу Дона» [Проценко 1996: 183–184]. Эмоциональный подтекст песни «определяет тональность авторского повествования, предваряя (с. 214) описание встречи Григория и Аксиньи у Дона – молодого, только что собирающегося на службу казака и уже замужней казачки, остающейся “жалмеркой”» [Гура 1989: 231].
В нескольких произведениях М.А. Шолохов упоминает сказки. Сказку с распространенным сюжетом «Гуси-лебеди» дважды рассказывает детям Григория Аксинья: «А посля она <Аксинья> посадила меня к себе на колени и рассказала сказку. – Мишатка оживленно блеснул глазами, улыбнулся. – Хорошую сказку! Про какого-то Ванюшку, как его гуси-лебеди на крылах несли, и про бабу-ягу» [Шолохов, т. 5, 1957: 211]; «Вполголоса она <Аксинья> стала рассказывать им слышанные в детстве сказки, чтобы хоть чем-нибудь развлечь их, увести от мыслей о мертвой бабушке. Тихо, нараспев, досказывала она сказку о бедном сиротке Ванюшке:
Гуси-лебеди,
Возьмите меня
На белы крылышки,
Унесите меня
На родимую
На сторонушку…
И не успела закончить сказку, как услышала ровное, мерное дыханье детишек» [Шолохов, т. 5, 1957: 331]. Использование писателем именно этого сюжета можно связывать с системой персонажей сказки, где главными героями являются брат и сестра, осиротевшие, как и Мишатка с Полюшкой.
Дважды упоминаются сказки про богатырей. В рассказе «Смертный враг» Васька Обнизов говорит Ефиму: «– Попомни, Ефим, убьют тебя – двадцать новых Ефимов будет. Понял? Толком тебе говорю! Знаешь, как в сказке про богатырей? Одного убьют, а их обратно двое получается…» [Шолохов, т. 1, 1956: 221]. Возможно, речь здесь идет о змееборческом сказочном мотиве: Змею Горынычу отрубают голову, на ее месте вырастает другая. Григорий, решая вступить в банду Фомина, тоже вспоминает сказку о богатырях: «Впервые за весь вечер глянул прямо в глаза Фомину, кривя губы улыбкой, сказал: – У меня выбор, как в сказке про богатырей: налево поедешь – коня потеряешь, направо поедешь – убитым быть… И так – три дороги, и ни одной нету путевой…» [Шолохов, т. 5, 1957: 421]. Вероятно, целью включения ассоциаций со сказочными коллизиями в тексты произведений была демонстрация стереотипности ситуаций, в которые попадают герои.
(с. 215) Докучная сказка упоминается в двух эпизодах «Поднятой целины». Давыдов использует для нее наименование «сказка про белого бычка» [Шолохов, т. 6, 1958: 234; Шолохов, т. 7, 1960: 209–210]. В обоих случаях оно выступает в функции фразеологизма, обозначающего бесконечное повторение одного и того же. В первом из двух эпизодов герой цитирует фольклорный текст другой докучной сказки, известный украинской традиции [Никифоров 1932: 93]: «Знаешь что, Макар? Поди-ка ты проспись, а уж потом мы будем с тобой говорить фактически. А то у нас с тобой получается, как в сказке про белого бычка: “Мы с тобой шли?” – “Шли”. – “Тулуп нашли?” – “Нашли”. – “Ну, давай по уговору делить тулуп”. – “Какой тулуп?” – “Так мы же с тобой шли?” – “Шли…” И так без конца. То ты говоришь, что ошибки свои признаешь, а следом за этим заявляешь, что статья неправильная».
Слово сказка М.А. Шолохов часто использует в значении: ‘выдумка, вымысел, небылица’, объединяя под этим названием разные в жанровом отношении тексты. Былички, бывальщины, антагонистами героя в которых выступают москали и нечистая сила, рассказывает сотенный краснобай казакам у походного костра [Шолохов, т. 2, 1956: 286]; басню о лебеде, раке и щуке называет сказкой казак Кузьма на колхозном собрании: «В колхоз надо, по-моему, людей так сводить: какие работящие и имеют скотину – этих в один колхоз, бедноту – в другой, зажиточных – само собой, а самых лодырей на выселку, чтобы их ГПУ научила работать. Людей мало в одну кучу свалить, толку один черт не будет: как в сказке – лебедь крылами бьет и норовит лететь, а рак его за гузно взял и тянет обратно, а щука – энта начертилась, в воду лезет…» [Шолохов, т. 6, 1958: 72].
Наконец, последним типом использованных писателем текстов, относящихся к области фольклора пестования, является детский заговор. М.А. Шолохов включает его в эпизод «Тихого Дона» о судьбе молодых казачков, посланных на фронт. Показывая «нещадную суровость» войны, он гиперболизирует беспомощность героев, акцентируя внимание на деталях, свойственных детскому восприятию мира: «Доведется же так, что не до смерти кусанет пуля какого-нибудь Ванюшку или Семушку, – тут только познает он нещадную суровость войны. Дрогнут у него обметанные темным пухом губы, покривятся. Крикнет “воин” заячьим, похожим на детский, криком: “Родимая моя мамунюшка!” – и дробные слезы сыпанут у него из глаз. Будет санитарная бричка потряхивать его на бездорожных ухабах, вередить рану. Будет бывалый сотенный фельдшер промывать пулевой или (с. 216) осколочный надрез и, посмеиваясь, утешать, как дитятю: “У кошки боли, у сороки боли, а у Ванюшки заживи”. А “воин” Ванюшка будет плакать, проситься домой, кликать мать. Но ежели заживет рана и снова попадет он в сотню, то уж тут-то научится окончательно понимать войну» [Шолохов, т. 4, 1957: 292].
Проведенный анализ показывает, что безусловное владение М.А. Шолоховым всеми блоками и подсистемами верхнедонской народной традиции позволяет писателю включать в повествование разнообразные микросюжеты, связанные с фольклором и этнографией детства, а также соответствующие языковые единицы, используя их как в прямом, так и в переносном значении.
Степень представленности элементов данного раздела традиционной культуры в конкретных произведениях коррелирует с присутствием детей в системе персонажей. Редко становясь предметом самостоятельного описания, мир детства, тем не менее, системно выступает как компонент того культурного фона, который является основой достоверности изображения.
Литература
- Агапкина Т.А. Дразнить // Славянские древности. Этнолингвистический словарь в 5 т. / под общ. ред. Н.И. Толстого. – Т. 2. Д–К. – М., 1999.
- Агапкина Т.А. Заклички // Славянские древности. Этнолингвистический словарь в 5 т. / под общ. ред. Н.И. Толстого. – Т. 2. Д–К. – М., 1999.
- Архипенко Н.А., Власкина Т.Ю., Власкина Н.А. Принципы представления традиционной культуры донского казачества в творчестве М.А. Шолохова // Известия ЮФУ. Филологические науки. – 2010. – № 2.
- Большой толковый словарь донского казачества / Ростов. гос. ун-т; Ф-т филологии и журналистики; Каф. общ и сравнительн. языкознания. – М., 2003.
- Виноградов Г.С. Этнография детства и русская народная культура в Сибири. – М., 2009.
- Горелов А.А. «Тихий Дон» М. Шолохова и русское народное поэтическое творчество // Михаил Шолохов. Сборник статей. – Л., 1956.
- Гура В.В. Как создавался «Тихий Дон»: Творческая история романа М. Шолохова. – М., 1989.
- Никифоров А.И. Росiйська докучна казка // Етнографiчний вicник. – Киïв, 1932.
(с. 217) 9. Проценко Б.Н. «Колода-дуда» и духовная культура донского казачества // Войны России XX века в изображении М.А. Шолохова. Шолоховские чтения. – Ростов н/Д, 1996.
- Словарь русских народных говоров. Вып. 25. Отчурить – Первачок / гл. ред. Ф.П. Сороколетов. – Л., 1990.
- Словарь языка Михаила Шолохова / под ред. Е.И. Дибровой. – М., 2005.
- Толстой Н.И., Толстая С.М. Вызывание дождя в Полесье // Толстой Н.И. Очерки славянского язычества. – М., 2003.
- Шолохов М.А. Собрание сочинений: В 8 т. (Т. 1. Рассказы. Тт. 2–5. Тихий Дон: Роман в 4 кн. Т. 6–7. Поднятая целина: Роман в 2 кн. Т. 8. Рассказы, очерки, фельетоны, статьи, выступления). – М., 1956–1960.
Список сокращений
БТСДК – Большой толковый словарь донского казачества.
СРНГ – Словарь русских народных говоров.
СЯШ – Словарь языка Михаила Шолохова.
Выходные данные первой публикации: Власкина Н.А. Фольклор и этнография детского цикла в произведениях М.А. Шолохова // Проблематика бытования русского языка и русской культуры на юге России: история, современность и перспективы: материалы Всероссийского научно-практического семинара (г. Ставрополь, 6–7 декабря 2011 года) / под ред. В.М. Грязновой. Ставрополь: Сервисшкола, 2012. С. 207–217.
Публикация: «ДИКОЕ ПОЛЕ»