Русские создали огромное мощное государство. Вся жизнь его подданных была устроена так, что каждый служил интересам государственного целого — по своей ли воле, помимо ли нее. Отношение же к государству русских крестьян, составлявших основную массу народа, было противоречивым. Крестьяне старались избегать любых встреч с представителями государственной власти, как огня боялись попасть в суд хотя бы в качестве свидетелей, а при появлении представителя власти в деревне прятались по избам. Но, оказывается, эти же крестьяне очень неплохо разбирались во внешней политике государства: в периоды войн народ внимательно следил за ходом боевых действий, и чтение газет занимало значительную долю деревенского досуга.
Связь русского крестьянства с государством никогда не была отношением гражданства и законности в обычном смысле, народ не признавал посредническую роль каких-либо гражданских институтов. Крестьянин как бы считал себя вправе решать, что государству нужно от него, а что нет. Народ имел отчетливый образ некоего должного государства. И в этой разнице между идеальным и реальным — корни конфликта, на котором строилась русская государственность. Чтобы понять внутренний смысл этого конфликта, необходимо разобраться в феномене русской общины.
* * *
Понятия «мира», «общины» были центральными в сознании русских крестьян. Крестьянин осознавал себя членом русского общества лишь в качестве части конкретной общины, мира. «Мир» понимался как автономная самодостаточная целостность. С правовой точки зрения, он был административной единицей, с точки зрения имущественного права — поземельной общиной, а со стороны церковноканонической мир был приходом, той ячейкой общества, через которую Православие оказывало прямое воздействие на народное сознание.
Неудивительно поэтому, что подчас трудно решить, где кончается приход и где начинается волость. Не есть ли это два разных названия одной и той же административной единицы? Если строилась новая церковь, приход разделялся, но автоматически разделялась и волость. Дела поземельной общины (волости) и прихода никак не разграничивались. Община выбирала причт. Из церковной казны выделялись ссуды прихожанам. Около церкви отводились места для нищих, питавшихся «от церкви Божьей на средства благотворительности». Приходской клир, в свою очередь, участвовал в мирских выборах; священники, с ведома и разрешения высших властей, разбирали судебные тяжбы. Дьячок исполнял обязанности сельского секретаря и нотариуса. По словам историка русского «мира» С. В. Юшкова, такой «приходской строй мирской церкви, с его автономией, был для мирских людей идеален. Мало-помалу стал развиваться взгляд, что приходская автономия есть часть земского самоуправления».
Нельзя, конечно, идеализировать мир-приход. «Братчины» — пиры, устраивающиеся по церковным праздникам, — часто превращались в попойки с мордобоем; духовенство находилось в зависимости от прихожан. Но при всем несовершенстве приход был «обществом, где люди собирались у одной церкви, чтобы слушать Слово Божие, вместе учиться, спасаться, чтобы не погибла душа брата». Приходы состояли в прочном и постоянном взаимодействии с монастырями, которые тогда были центрами просветительной и благотворительной деятельности.
Авторитет церковных людей на деревне был очень высок; в случае смуты, бунта, мятежа они могли оказать на крестьянскую общину умиротворяющее воздействие, а впоследствии помочь ее покаянию в творимых бесчинствах. Именно существование мира-прихода позволяло народному сознанию быстро оправляться даже после страшнейших бунтарских потрясений, которые сотрясали и средневековую, и «послепетровскую» Русь. В момент смуты бунтовала община, приход же, будучи с ней тесно слитым, сохранял память о нормальной иерархии отношений. Через приход восстанавливался мир.
С ростом централизации мир в глазах народа по-прежнему оставался высшим авторитетом. «Мир» обладал атрибутами государственности: самоуправление по установленному порядку, суд по «обычному праву», карательные функции, сохранение норм общественного быта и морали, целый ряд административных и культурных функций. «Мир» просили о заступничестве, к «миру» обращались с челобитной. Государство, с этой точки зрения, понималось как система, объединяющая многочисленные «миры». Россия оказывалась в восприятии народа большой общиной. И это при том, что реальное государство Российское никогда «миром» не было, а с установлением крепостного права народ к властям порой относился как к оккупантам. Но еще и в начале XX века крестьяне считали себя членами большого государства-общины, искренне воспринимая все свои действия как службу царю, государству. Особенно ярко это проявилось в истории русской крестьянской колонизации, приобретшей характер «бегства от государства».
Избытки русского населения переселялись не в заморские колонии, а в местности, входящие в состав государственной территории. Переселялись тысячи семей, хотя государство запрещало самовольные переселения, в то же время охотно закрепляя за собой вновь населенные области и сделав эти незаконные переселения частью государственной политики колонизации новых земель. Вплоть до ХХ века переселенцы тайком бежали с родины, пробираясь в Сибирь неудобными тропами. Крестьяне не дожидались официального открытия края для переселения, направляясь в только что завоеванные земли, будучи уверенными, что там их ждут льготы. При этом сами они понимали дело так, будто выполняют государеву службу, действуют по приказу царя. Царь виделся «своим», а государственная администрация лишь мешала непосредственной связи царя и народа. Образ царя как бы смягчал и гасил конфликт между «миром» и государственными институтами, поскольку царь принадлежал им обоим.
Но в сознании народа должно было быть что-то поддерживавшее такой образ царя, то, что, несмотря на постоянный конфликт государственного и «мирского» начал, пронизывало бы их обоих. Ведь вопреки почти открытой враждебности между народом и властью, Российская империя не просто существовала и сохраняла свое могущество, но и укрепляла его, расширяя свои пределы. Для того чтобы существующее только за счет постоянного перенапряжения сил, да еще и раздираемое внутренним конфликтом государство не распалось, оно должно было иметь мощную идеологическую доминанту, которая оправдывала бы это перенапряжение. Этим религиозно-политическим оправданием была для русских унаследованная от Византии идея великого православного царства, легендарный «Третий Рим».
* * *
Россия не изобрела имперскую идею, она получила ее готовой и блестяще развитой от Византии, и, хотя империя русских во многом не была похожа на империю ромеев, основные особенности имперского восприятия остались неизменными. В основе Византии заложена идея земной империи как иконы царства небесного и правления императора как выражения Божественного господства. Один из идеологов Византийской империи дьякон Агапит пишет императору Юстиниану: «Будучи в высочайшем достоинстве, о император, выше всех почитай возведшего тебя в это достоинство Бога: ибо Он, наподобие своего Небесного Царства, вручил тебе скипетр земного владения, дабы ты научил людей хранить правду и обуздывать произносящих на него хулы».
В своем идеале христианская Империя — это сообщество людей, объединенных идеей Православия, т. е. правильной веры, и преодолевших разделение на языки, этносы, культуры. Поэтому так важен для византийцев универсализм, но неприятие любого национализма, в том числе и греческого, соединялось у них с изоляционизмом — представлением об Империи как о центре мира, по отношению к которому прочие страны представляют неинтересную варварскую периферию. Византийская империя мыслила себя как единственное и единое государство всех православных народов. «Политическая мысль Византии исходила из того, что император есть “космократ”, чья власть, в идеале распространяющаяся на всю ойкумену — на весь цивилизованный мир, охватывает те земли Восточной Европы, которые в религиозном и культурном отношении попадают в орбиту империи». В конце XIV века в письме к Василию I, князю Московскому, константинопольский патриарх Антоний IV заявил: «Невозможно, чтобы у христиан была церковь и не было императора … Святой император непохож на других правителей и владык других земель … он есть освященный базилевс и автократор римлян, то есть всех христиан».
Россия заимствовала у Византии (а через нее — у Рима) все наиболее важные компоненты империи, хотя в русской истории некоторые из них значительно трансформировались, получив выражение, более соответствующее эпохе и географическому положению империи новой. Русский изоляционизм был связан с серьезнейшей психологической драмой. Изначально Русь была государством среди других государств, но в течение XV–XVI веков между Россией и внешним миром выросла психологическая стена, в которой и пришлось Петру I прорубать впоследствии «окно в Европу». До Москвы дошла весть, что учителя и руководители русских в делах веры — греки — заключили с латинянами-католиками Флорентийскую унию и отступили от Православия. Затем пала столица православного мира — Константинополь.
Оба события связались русскими книжниками воедино: Константинополь пал потому, что греки отступили от Православия. Русским представляется, что они остались единственным православным народом в мире, а это означает, что если они утеряют или исказят вверенное им на хранение Православие, то оно утратится в целом мире, и вся ответственность за его гибель падет исключительно на русских. Именно в это время псковский монах Филофей и написал свое знаменитое: «два Рима падоша, третий стоит, а четвертому не быти», ведь утеря вверенного русским на хранение сокровища веры означала бы «гибель истинного благочестия во всей вселенной и воцарение на земле антихриста». Россия, тем самым, оказывалась эсхатологическим Последним Царством, которое устоит в Православии до конца, а если не устоит, то всему конец.
Русским казалось, что уже и просто общение с иноземцами и иноверцами может повредить русской вере. В этом корень недоверчивости к другим народам, самоизоляции, скрытности, всегда бросавшейся в глаза иностранцам, ощущение своей особой миссии в мире, миссии, которая требовала постоянного внутреннего напряжения и замкнутости. Психологическая самоизоляция России объясняет и такую важную составляющую русского имперского мировосприятия, как универсализм: границы России очерчивали в представлении народа весь цивилизованный мир, т. е. есть мир, сохранивший благочестие и не поддающийся власти дьявола.
Могущество Православия зримо выражалось через государственное могущество. Российское государство должно было превратиться в царство благочестия, окруженное со всех сторон царством тьмы. Оно было призвано расширять свои пределы и включать в границы православного царства все новые страны. Руководимое единой религиозно-государственной идеей, Российское царство должно было стремиться к гомогенности своей государственной территории. Единообразие населения империи становилось символом победы религиозно-государственной идеи. Поскольку идентификация граждан империи строилась не по этническому признаку, а по религиозному, национальное разнообразие государством игнорировалось. Это игнорирование распространялось… и на самих русских, на уровне идеологии государство просто не считалось с «мирским строем» русской жизни.
* * *
Передвигая внешние границы России, государство расширяло пределы потенциального Православия. Не миссионерство, не включение в орбиту Империи других народов, а передвижение имперского народа, вместе с его верой, его организационными институтами, его общиной-приходом стало главной целью. Русские расширяли зону влияния Православия, расширяя зону своего расселения, — в этом, пожалуй, была одна из основных модификаций, внесенных Россией в имперское мировосприятие и имперскую стратегию.
«Народная» интерпретация христианского эсхатологического царства существенно отличается от официальной идеологии. Народ упорно не признавал над собой сглаживающей все различия и препятствующей самодеятельности государственной власти. Для него Третьим Римом было не Российское государство, а он сам, русский народ. Любое место, где живут русские, становится Россией, вне зависимости от того, включено ли оно в состав Российской государственной территории. Это давало возможность бежать от государства, ведь Россию беглецы несли с собой — уносили Святую Русь от ставшей антихристовой (как считали, например, старообрядцы-раскольники) власти.
Идеологемы Москвы как Третьего Рима и Святой Руси связаны между собой: и в той и в другой речь идет о царстве истинного благочестия, единственном во всем мире; и там и там главная опасность состоит в утрате благочестия — тогда антихрист воцарится везде. Но доктрина Третьего Рима связана с конкретным местом, конкретным государством, а носителем ее может быть кто угодно, т. е. каждый, кто примет Православие и Российское подданство, а идеологема Святой Руси носит более выраженную этническую окраску, локализация же ее, можно сказать, скользящая: то град Китеж, то Беловодье. В двадцатые годы XIX века Вас. Москвин проповедовал, что Святой Град возникнет на месте Каспийского моря, а молокане ожидали его на горе Арарат.
Характерно, что всем раскольничьим толкам и мистическим сектам в России был свойственен определенный анархизм, часто связанный с открытым противостоянием государственной власти, прежде всего ради общинного начала. «Из Москвы, из столицы древнего Московского государства, царства, раскол быстро распространился по всем великорусским областям и стал принимать областную направленность и устройство». Раскольничьи общины именовались «согласиями, сообразно сельским мирским согласиям, как назывались крестьянские мирские сходы».
Влияние старообрядцев в крестьянской среде было очень велико, так что даже порой высказывалось мнение, будто все русское крестьянство при известных обстоятельствах готово отпасть в раскол. Со старообрядчеством был, видимо, связан и распространенный миф о «скрывающемся истинном царе» — миф, служащий благодатной почвой для самозванства и, очевидно, коррелирующий с легендой о Святой Руси: до поры до времени скрывается от взоров Русь, скрывается от взоров и царь. Возникают антигосударственные секты, такие как бегуны, видевшие в Москве не Третий Рим, а падший Вавилон и отказывавшиеся от любых контактов с государственной властью. Мистический страх перед официальной бумагой и печатью мы встречаем и у самых обычных крестьян, которые «решительно отказывались от дачи каких-либо письменных удостоверений или расписок».
Однако простое противостояние государственного и «земского», мирского начал в России не все объясняет. В самое критическое для России «смутное время» Российское государство было спасено именно земством. Патриарх Гермоген обращался со своими посланиями именно к «миру», понимая под «миром» весь русский народ. Даже в самых анархических сектах бросается в глаза их специфическая государственность — например, наличие в обиходе бегунов своих особых паспортов граждан Беловодья. Потрясающий факт: раскольничья «Святая Русь» имела свое гражданство. В известном смысле можно сказать, что она мыслилась именно как государство.
Светлана Лурье