Продолжение. Начало здесь
Итак, поиск Беловодья, бегство народа от государства реально выливался в колонизацию новых земель. Конфликт разных интерпретаций единой культурной темы оборачивался негласным сотрудничеством народа и государства в создании Православной Империи.
Вплоть до XVIII века Россия не знала миссии как целенаправленной государственной деятельности (как не знала ее и Византия). Задачей государства было устанавливать границы Православного царства, а обращать туземное население в Православие — дело Промысла Божьего. Проповедь туземцам и иноверцам была всецело делом монахов, причем зачастую удалявшихся в «пустыню» вовсе не с целью миссии, а чтобы порвать связи с миром, но основывавших в конце концов скиты и монастыри, становившиеся центрами церковности. Служение монаха в России воспринималось тоже как своего рода государственное служение. Государство знало, что монах, особенно поселившийся на новых землях, является там столпом российской государственности уже самим фактом своего существования, ничего не делая для этого специально.
Монастыри, скиты, церкви были оплотом колонизации. «Церкви и монастыри, которыми тотчас оказывалась покрыта новая область, предназначались главным образом для русского населения… Массы сильно желали распространения церквей, но это были русские массы, они хотели удовлетворить свои собственные духовные потребности». Край, где живут русские, воспринимался уже как вполне русский, но окончательно он превращался в Россию, когда в нем строились церкви. «Во всех переселенческих участках приходилось выслушивать прежде всего одну и ту же просьбу о построении церкви или хотя бы молитвенного дома и назначении священника».
Если государство своим мечом очерчивало круг земель, где народная колонизация осуществлялась более или менее беспрепятственно, а монашество своим бегством в пустыню формировало духовную «инфраструктуру» на новых местах, то Православие и мечту о Святой Руси русские крестьяне приносили с собою.
Колонизируемое пространство воспринимается русскими как неосвоенное, пустынное «дикое поле», а туземное население — как элемент ландшафта. Там, где русские не наталкивались на прямой конфликт, на обостренное национальное чувство, они не видели не только национальных, но и религиозных различий, что порой порождало своеобразную «толерантность». Русские крестьяне начинали придерживаться того мнения, что «сколь абсурдно заставлять татар поменять цвет глаз, столь же абсурдно пытаться заставлять их поменять свою религию». Поэтому нельзя даже сказать, что целью русской колонизации или имперской политики была «ассимиляция». Она была скорее исключением, чем правилом, и происходила на волне религиозного подъема.
Таковы были особенности русского мировосприятия, которое, тем не менее, обеспечивало динамичную экспансию Российской империи и стабильность государства. Но эта стабильность напрямую зависела от устойчивости положения «сторон» внутриэтнического конфликта — если одна из них серьезно ослаблялась или переставала воспринимать центральную для русских культурную тему — тему мессианского царства, то вся сложная динамическая конструкция русской государственности начинала накреняться.
* * *
Пока община оставалась приходом, ее и государство связывала единая культурная тема, неизменно, хотя и с разными вариациями, обыгрывавшаяся в эти столетия русской истории. Кризис подступает, когда в процессе централизации государство отходит от православных доминант, попутно превращая крестьянскую общину в фикцию и способствуя разрушению ее приходской структуры.
Крепостное право полностью лишило приход всякой автономии. Выборы священника приходом в действительности уже «зависели от одной воли владельца, так что согласие крестьян можно было и не спрашивать». Помещик смотрел на своего приходского священника как на собственного холопа. «Произвол помещиков был тогда так велик, что они могли священно- и церковнослужителя лишить хлеба, дома, места». Помещики обращались «в большинстве случаев с причтом своего села так же, как со своими мужиками, а члены причта принуждены были усвоить в сношениях с помещиком то раболепное и искательное обхождение, при котором терялось уже всякое человеческое достоинство. При таком общественном строе духовные связи пастыря с пасомыми должны были ослабевать, наступало взаимное равнодушие».
Мало того, правительство возложило на приходское духовенство непосредственные полицейские обязанности. В целях борьбы с расколом и политической смутой священники обязаны были «отмечать в книгах погодно об исполнении прихожанами долга исповеди, штрафовать не исповедовавшихся и доносить на них, производить розыск раскольничьих попов», а также, раскрывая тайну исповеди, доносить правительству о назревающих бунтах. На приходского священника была возложена «весьма щекотливая и тягостная обязанность: следить за неуклонением крестьян от переписи. Вся тяжесть розыска “приписанных душ” падала именно на приходских священников, и за утайку сих душ следовало им наказание — лишение сана и каторжные работы».
Подразумевалось, что священник должен стать в своем приходе, в своем «мире» соглядатаем, т. е. внутренним врагом-предателем. Недовольство крестьян существующим политическим строем было повсеместным, их собственное рабское положение было лишено в глазах крестьян малейшей легитимности. Точно так же оно было лишено легитимности и в глазах приходского священника, тесно связанного по своему происхождению с крестьянской средой, но обязанного проповедовать с церковного амвона о необходимости крепостного права, его законности и освященности Богом, что, конечно, «роняло в глазах народа говорившего такую проповедь священника, тем более что произвол властей достиг в это время грандиозных размеров». В 1767 году был принят указ, содержащий строжайший запрет всем церковно- и священнослужителям «писать и подписывать крестьянам их жалобы на владельцев».
Священники, с одной стороны, в силу своего униженного состояния сближались с крестьянской массой, с другой стороны, обязанности, на них возложенные, лишали их морального авторитета в среде крестьян. Во время крестьянских бунтов они либо становились на сторону властей, причем не по убеждению, а из страха перед своими притеснителями, и лишались всякого влияния на крестьян, либо примыкали к бунтовщикам и давали моральную санкцию производимым бесчинствам. «Духовенство побраталось с крепостными людьми в ненависти к своим боярам, в ропоте и в волнениях против общего крепостного гнета, что не замедлило обнаружиться своим участием в крестьянских волнениях».
Разрушалась и связь крестьянства с монастырем. В изданном в 1774 году пространном «Объявлении о звании монашеском», написанном Феофаном Прокоповичем, содержится резкое осуждение монашества. В духе этого объявления написаны Феофаном постановления о монашестве, сводящиеся к значительным его стеснениям. Когда Петр I издал указ, запрещавший монаху держать у себя в келье перо и чернила, духовенство должно было почувствовать, что государственная власть становится между ним и народом и старается разрушить то взаимное доверие, которое было между пастырями и паствой. «Указы Петра I, Анны Иоанновны и Екатерины II ограничивали число поступающих в монашество. Монастыри обезлюдели с отнятием земель и вотчин. Богатые обители обеднели до крайности, а средние закрылись. Во многих монастырях церкви обычно стояли без глав и крестов, крыши их порастали мхом, кельи, подкосившись в сторону, стояли на подпорах, ограды были полуразрушены. Отсутствовали иеромонахи, и приходилось приглашать белого священника. Монастырь переставал являться идеалом общества, как было в древней Руси, когда он привлекал к себе одухотворенные элементы. Высшие слои общества увлеклись идеями, принесенными с Запада, среди простонародья распространились всевозможные секты. Монашество же, обескровленное и обездоленное, в большинстве являло собой картину распада». Распадалось и религиозное сознание духовных детей этих монахов — составлявших духовное ядро общины крестьян, которые и выполняли в обществе функции советников и наставников.
В течение всего XIX века религиозность крестьян падает быстрыми темпами. «Процент не бывших у исповеди “по нерадению” в 1842 году составил 8,2% среди мужчин и около 7,0% среди женщин. Через пять лет, в 1852 году, — 9,1% и 8,05%». Массовый отказ от исповеди наблюдается немного позднее. В 1869 году в своем очередном отчете священник села Дмитровское Звенигородского уезда Московской губернии Иоанн Цветков сообщал: «Из числа 1085 человек мужского и женского пола прихожан находится только по исповедальной записи исповедовавшихся и святых Христовых Таин приобщившихся 214 человек, не бывших у исповеди остается 871 человек», причем записными раскольниками он числил только 45 мужчин и 72 женщины.
* * *
По мере надлома прихода крестьянство попадает под «власть земли» — главной после Бога ценности русского традиционного сознания. Революционеры-эсеры, ратующие за «черный передел» и всероссийское «поравнение», находят у крестьян все более радушный прием, воспринимаются, по словам Е. К. Брешко-Брешковской, как свои, как «люди, заслуживающие доверия». Программа эсеров представляла собой формулировку установок традиционного сознания русских крестьян. При этом эсеры ставили своей целью «использовать в интересах социализма и борьбы против буржуазно-собственнических начал как общинные, так и вообще трудовые воззрения, традиции и формы жизни русских крестьян, и в особенности взгляд на землю как на общее достояние всех трудящихся». Согласно эсеровской программе, «верховным собственником земли будет государство, народ; государство должно нарезать земли местным обществам, мирам, последние должны из своей среды выбирать на сходах своих доверенных. Право на землю будет определяться трудом». Здесь очевидна апелляция к общинному сознанию. В эсеровской программе концентрируются элементы «мирской», «земской» альтернативы русского сознания. Провозглашается идея государства как федерации автономных самоуправляющихся земель, т. е. России как большой общины.
Корреляция народного сознания с эсеровской программой давала страшный эффект. Могилевский архиепископ Митрофан говорил, что община была когдато очень удобна для учителей народа, но «теперь это преимущество используется людьми, которые вытеснили природных учителей, стараются сеять смуту, прививают крестьянам чувство ненависти, зависти и мщения». Революционер сменяет монаха в качестве учителя. Он говорит вещи, созвучные глубинным установкам традиционного сознания крестьян в их отношении к земле, к обществу, но выдергивает из них, однако, традиционную религиозную основу и тем самым внутренне обессмысливает существование русского «мира».
Пришедшие к власти большевики перехватили аграрную программу эсеров и осуществили-таки вожделенный «черный передел». Эпоха между 1917-м и 1927 годами стала временем внешнего расцвета русской общины, как никогда крепкой, наслаждающейся своим самоуправлением и возможностью беспрепятственно вспахивать свою землицу. Деревня в двадцатые годы работает «истово, страстно, от зари до зари, так, как не работала никогда». Работает до надрыва. Но уже не помнит своего смысла, «мирская» (без «приходской») модель жизнеустройства представляется самодостаточной. Безбожие распространяется в деревне прежде всего через вытеснение религиозных интересов хозяйственными. «Антирелигиозная работа в деревне — это прежде всего агропропаганда, борьба за улучшение крестьянского хозяйства … Антирелигиозник пропагандирует сельскохозяйственные знания, оказывает соответствующую поддержку участковому агроному, рассказывая о новых приемах в земледелии. Затем идет объяснение тех явлений природы, от которых зависит хозяйство крестьянина — откуда происходит гром, гроза, град».
Идеолог безбожия Емельян Ярославский писал, что «совершенно напрасно некоторые представляют себе, что вопросы религии — есть самые главные вопросы, — они являются второстепенными и даже третьестепенными во всей нашей борьбе». От начала НЭПа и до коллективизации случаи насильственного закрытия церквей исчислялись единицами, антирелигиозная пропаганда в деревне велась довольно вяло. Но свидетельства о религиозном состоянии деревни того времени почти все сходятся: «Сохраняется форма, быт, привычка. По привычке ходят, когда есть во что одеться, в церкви, а если нет, то и не ходят… Вместо ходивших до революции 600–700 ходят 150–200». В 1925 году, по свидетельству современника, «молодежь в церковь не ходит, против церкви устраивают танцы; некоторые старухи ругаются, а молодежь, деревень двенадцать, производят танцы». Да и сами старики порой «участвуют в таких инсценировках, которые продергивают попов и богов».
К началу коллективизации деревня уже не в состоянии оказать никакого сколько-нибудь масштабного сопротивления власти. Достигнув своего апогея — в мирском, не в религиозном смысле, — русская община, а вместе с ней и крестьянство умирает. Умирает и как экономическая, и как социальная, и как религиозная величина. «До коллективизации атеистами в деревнях были мужчины среднего возраста, участники гражданской войны, осуществлявшие Декрет о земле… Но массовый отход от религии женщин-крестьянок начался уже при колхозном строе». Утрата религиозности женщинами — стихийной, иррациональной, но прочной материей общинной жизни, — это уже знак свершившейся гибели.
* * *
Мы постарались кратко обрисовать картину «русского космоса», каким он был в период своего расцвета — от формирования централизованного государства в XV веке до кризиса и гибели традиционной структуры русского общества в первые послереволюционные десятилетия. В этот период именно Православие оказывало решающее влияние на характер и смысл тех процессов, которые происходили в жизни русского народа, государства и культуры.
Русское общество в XIX веке переживает глубокий религиозный кризис, Православие перестает играть ведущую роль как в жизни государства, заменяясь внешней великодержавностью, так и в жизни общины, переориентирующейся на революционный мирской идеал всеобщего «черного передела» земли. Эта потеря религиозных смыслов провоцирует кризис всей этнической системы русского народа, как в его государственной (в ходе революции), так и общинной (в ходе коллективизации) части.
Сегодня налицо тяготение и общества, и властей к установлению порядка. Однако в этнопсихологическом смысле сегодняшняя русская государственность покоится на пустоте; той опоры, которую давало ему много сот лет Православие, нет, поскольку разрушена вся та система приводных ремней, которая и помогала энергии религиозности приводить в движение сложный механизм русского общества. Сегодня русские менее всего могут быть названы «православным народом», в том смысле, в котором они могли быть так названы два столетия назад. Но борьба внутриэтнических альтернатив за предложение новой формулировки «центральной культурной темы» русского этноса продолжается.
Светлана Лурье