Башкирская национальная литература как полноценный феномен стала возможна, прежде всего, благодаря той масштабной социальной трансформации общества, которая сопровождала в России революционные события первой четверти XX века. Дело в том, что, хотя тюрко-мусульманское население империи имело развитую письменную культуру, появляющиеся в ней тексты не были еще национально ориентированы, поскольку до 1920-х годов «тюркский мир» во многом состоял из отдельных этносов, имевших при этом единый литературный язык – тюрки́, который и обеспечивал общность культурного пространства. То есть нерусские народы находились в тот момент в «примордиальном» состоянии и не являлись сложившимися нациями с точки зрения «конструктивистских» подходов.
Данное обстоятельство, собственно говоря, и послужило, уже в наши дни, причиной постоянных, а, порой, и острых дискуссий по поводу этнической принадлежности того или иного дореволюционного писателя. Так, к примеру, известного поэта-просветителя Мифтахетдина Акмуллу (1831-1895), считают «своим» современные представители башкирской, татарской и казахской интеллигенции.
Другими словами, именно с момента становления «советской версии Модерна», этнические культуры народов Евразии, включая высокую литературу, получили мощное развитие и обрели свое истинно «национальное лицо».
В этой связи несомненный интерес вызывает вышедшая в 2019 г. монография филолога и литературоведа, доцента Школы лингвистики ВШЭ Бориса Орехова: «Башкирский стих ХХ века. Корпусное исследование» [1]. Интересна она, прежде всего, по причине того, что автором впервые проведено всестороннее и глубокое исследование особенностей башкирской системы версификации в ХХ веке на основе обработки корпуса поэтических текстов. При этом необходимо отметить, что данная методика является новой в области современных гуманитарных наук, а сама проблема башкирского стихосложения уже становилась объектом изучения в рамках традиционной, «классической» филологии [2, 3].
Таким образом, материалом или эмпирической базой указанного исследования, стала созданная в XX веке поэзия на башкирском языке, объединённая в корпус.
Корпус в данном случае – это электронная поисковая система, в которой поиск осуществляется по коллекции текстов, а его результатом обычно становятся контексты употребления слов или других языковых явлений, а также данные о частотности этих явлений в коллекции.
Как поясняет сам автор: «Обычно создатели корпусов стремятся к тому, чтобы текстовые коллекции были представительными, то есть достаточно большими, чтобы отражать устройство языка. В большом хорошем корпусе встретится всё, что есть в языке (слова, их значения, грамматические конструкции и т. д.) [1, с. 61]».
Тексты, помещённые в корпус, специальным образом обрабатываются, чтобы из них можно было извлекать лингвистически значимую информацию. Такая обработка называется разметкой (или аннотацией). Она позволяет искать не просто слова, но и определённые грамматические формы и другие языковые явления.
Одной из разновидностей корпуса является и собственно «поэтический корпус». Такого рода система позволяет не только искать нужные слова и другие языковые явления, но и делать это с учётом специфики стихотворного текста. Скажем, в поэтическом корпусе можно найти слово в строке, написанной определённым метром, или слово в позиции рифмы [1, с. 62].
Первым в нашей стране был создан «поэтический корпус» в составе Национального корпуса русского языка. Сегодня данная коллекция постоянно пополняется и еще в 2015 г. её объём превысил 10 млн словоупотреблений.
Вторым в этом ряду стал «Башкирский поэтический корпус», запущенный в октябре 2013 года по инициативе и руководством, автора монографии, Б. Орехова. В том же году завершилась первая фаза работы уже над «Корпусом чешского стиха». Следует отметить, что подобных проектов в мире в целом крайне ограниченное количество.
Кроме того, для приобретения статуса «поэтического корпуса», в полном смысле этого слова, «недостаточно создать поиск по электронной коллекции стихотворных текстов, важна еще и специфическая стиховедческая разметка, отражающая формальные показатели стиха, и дающая возможность пользователю искать с учетом этих показателей [1, с. 62]».
В итоге, после масштабной и кропотливой работы, в корпус были введены поэтические произведения 103 башкирских поэтов XX века. Самих стихотворений в выборке – 17 895, а их общий объём составил 468 456 стихотворных строк и 1.77 млн словоупотреблений [1, с. 63].
Однако поскольку ключевые выводы исследования сделаны на основе подсчётов и статистических методов, апробированных в корпусной лингвистике, то возникает вопрос: насколько собранная база (иначе говоря «выборка») отвечает требованиям репрезентативности?
Отвечая на него, автор аргументированно и достаточно убедительно показывает, что кроме чисто количественных показателей (указанных выше), «башкирский корпус стихов» адекватен по целому ряду параметров. Прежде всего, в плане сбалансированности. Так, измерив долю участия каждого автора в коллекции по трём показателям: число стихотворений, стихотворных строк и словоупотреблений, Б. Орехов, получил вывод, что вклад каждого из авторов, в основном, не превышает 4% от всего объёма включенных в коллекцию текстов [1, с. 65].
Любопытно, что если по такому параметру, как число стихотворений, значение для Мажита Гафури остаётся в пределах нормы (2.65%), то число слов, приходящихся на долю этого автора, зашкаливает до 4.14%.
Как поясняет Б. Орехов: такая ситуация как раз связана с необычностью используемой М. Гафури поэтической формы, подразумевающей объёмные произведения, состоящие из длинных стихов. Это именно канон поэзии на тюрки́, который был со временем преодолен лирикой советского периода [1, с. 65].
Согласно же данным линейной регрессии поэтику-антипод М. Гафури и Г. Саляма демонстрирует Р. Мифтахов. При большом числе стихотворений (544, 3.07 %) его доля слов в корпусе невелика: 26 251, это всего 1.49 % от общего числа словоупотреблений в коллекции, хотя модель предсказывает почти в два раза больше, 49 066 слов. Это связанно с тем, что большинство созданных автором произведений очень короткие [1, с. 66].
Таким образом, мы видим, что статистические данные, использованные в исследовании, во многом коррелируют с чисто литературными характеристиками того или иного башкирского поэта. Все это позволяет охарактеризовать корпус как сбалансированный, то есть равномерно представляющий творчество различных поэтов, не делая акцента на идиостиле одного автора, поэтического направления или кружка.
Следующий критерий – оценка репрезентативности, то есть ответ на вопрос: как соотносится материал, использованный в этом исследовании, со всем объёмом башкирской поэзии?
Автор показывает, что она обеспечена широким кругом различных источников: биобиблиографическими изданиями, очерками истории литературы и поэтическим антологиями, которые также по-своему отражают топологию башкирской литературы. В качестве примера приведен биобиблиографический справочник, куда «включены данные о писателях, являющихся членами Союза писателей СССР, а также нескольких известных писателях, умерших до организации творческого союза [4]».
В ней с помощью членства в писательской организации зафиксирована институционализированная часть башкирской поэзии. Из 160 упоминаемых там персоналий только 72 являются поэтами, пишущими по-башкирски. При этом 47 из них присутствуют в корпусе, то есть выборка на 65.28% покрывает представленный в справочнике перечень.
Наконец, о представленности в базе наиболее значимых для своего времени имён можно судить по составу антологий. В одной из них в переводах на русский язык собрано творчество 25 поэтов, из них 19 (76%) присутствует в выборке.
Таким образом, по мнению автора, «в анализируемом корпусе собрано большинство прошедших институциональный отбор башкирских поэтов, а в отношении центральных для своего периода персоналий покрытие выборки ещё лучше и может превышать 90% [1, с. 67]».
Кроме того, на наш взгляд, в этом вопросе необходимо учитывать и следующий крайне важный момент. Дело в том, что в отличие от «большой» русской литературы, башкирская литература советского периода не имела такой сложной оппозиции как деление на «официальную» и «неформальную» (андеграунд) культуру. Это в советской литературе на одном полюсе стояла огромная масса близких к властям писателей (А. Фадеев, А. Твардовский и др.), а на другом – полумаргинальные внесистемные «художники слова», такие как И. Бродский. Причем, в конечном счете, оба эти полюса оказали значительное влияние на развитие русской культуры в целом.
Но этого не было (а, в сущности, нет и до сих пор) в башкирской культуре и литературе советского времени. К сожалению, непонимание данного факта приводит к формированию ошибочных стереотипов массового и даже элитного сознания. К примеру, в современной башкирской национальной среде порой наблюдаются попытки искусственно противопоставить фигуру «известного на весь СССР» Мустая Карима и талантливого лирика Рами Гарипова (как представителей противоположных полюсов культуры, по аналогии с русской). Однако подобные деления носят, прежде всего, антинаучный характер, поскольку в реальности это была одна и та же социальная среда, «один полюс», а сами указанные писатели во многом равнозначны и равноценны для башкирского национально-культурного кода.
О том, что проблема башкирского стихосложения в ХХ веке в монографии Б. Орехова детально и всесторонне исследована ученым, говорит и тот факт, что она состоит из 17 глав, каждая из которых, в свою очередь, структурирована от 3 до 9 параграфов. Более того, книга значительна и по формальному объему текста.
Положительной стороной исследования является и то, что она в большом количестве снабжена различными графиками, таблицами, а также 5 приложениями автора, включая анкету для эксперимента с искусственно порожденными стихотворениями. Проделана огромная работа по обработке собранных данных, а полученные на их основе выводы имеют высокий уровень научной достоверности.
Автором подробно рассмотрены такие проблемы: как башкирский аруз и его формы, метр башкирской силлабики, вопросы метра и ритма, длины строки и слова, грамматики, морфологического анализа башкирского текста, функционирования силлабической метрики, цезуры, длины текста и жанра, рифмы и аллитерации, анализ 8-сложника, 9-сложника, 10-сложника и многое другое.
В одной из глав приводится подробное сопоставление башкирского стиха с киргизским; также уделено внимание такому редкому аспекту как «стих и гендер». Сама же книга завершается экспериментальными примерами поэтических текстов на башкирском языке, сгенерированных с помощью искусственных нейронных сетей.
К сожалению, формат рецензии не позволяет подробно остановиться на всех темах и сюжетах получивших глубокое освещение в монографии, тем не менее, постараемся выделить наиболее интересные, на наш взгляд, моменты данного исследования.
В книге значительное внимание уделено истории трансформации башкирского стиха в контексте его внутреннего развития. Дело в том, что все тюркские поэтические традиции Средней Азии и Поволжья испытали воздействие персидского стихосложения, которое в свою очередь исторически было зависимо от арабского (метрическая система «аруд»). Вне ареала влияния персидской поэзии оказались лишь тюркские народы Сибири.
Постепенная адаптация данной системы стихосложения на тюркской почве получила в научной литературе название «аруза».
Современный башкирский стих имеет силлабическую природу. Но как одна из наследниц старой поволжской литературы на тюрки́ башкирская поэзия также прошла через этап квантитативного стиха на основе системы аруза. Как пишет автор: «Это типичный случай для тюркских народов, проживавших на территории СССР. В целом ряде примеров мы наблюдаем период сосуществования как минимум двух систем, который для большинства традиций завершается переходом к силлабизму, а в чувашской поэзии в дальнейшем происходит и развитие в сторону силлабо-тоники [1, с. 71]».
В башкирской метрике этот, достаточно радикальный, переход пришелся на 1910-1920-е годы и подробно исследован на материале актуальной периодики в работе С. Искандаровой [3]. Эти данные показывают, что стихи, публиковавшиеся в журналах в течение 1908-1917 гг., на 85% подчиняются системе аруза, во второй половине 1920-х годов доля таких поэтических произведений не превышает уже и 20% [3].
Выборка башкирского корпуса, представленная в монографии, принципиально отличается от той, которая легла в основу исследования С. Искандаровой, поскольку в нем аккумулированы произведения, переизданные позднее в книжном формате, то есть преодолевшие серьезные временные и эстетические фильтры. Иными словами, данная выборка ориентирована не на литературный процесс, а, прежде всего, на канон.
В результате «корпусный» анализ башкирского аруза и его форм еще раз подтвердил тезис о том, что стихотворения, использующие эту поэтическую технику, потеряли своего читателя в новейшее время и постепенно полностью уступили место силлабической парадигме.
По мнению Б. Орехова: «Такая стремительная перестройка метрической системы, происходившая одновременно с масштабными социальными преобразованиями, не могла быть от них полностью независимой. По всей видимости, перспективам аруза мешала его идеологическая нагруженность, устойчивая связь с идеями «старого мира», которые, однако, не препятствовали поэтической традиции на основе аруза в ряде других советских тюркских литературах, например, в азербайджанской [1, с. 78]».
В итоге автором делается вывод, что: «В XX веке мы застаем башкирский аруз на стадии серьезного упрощения. Многообразие размеров отброшено в пользу узкого набора метрических возможностей. Регулярное восточное стихосложение, хотя и послужило сеткой координат книжной культуры на первых этапах, стремительно теряет сторонников, и к концу 1920-х годов башкирские поэты отказываются от него в пользу силлабики [1, с. 86]».
Другими словами, после эпохальных событий 1917 г. новая плеяда советских башкирских писателей, в отличие от дореволюционных поэтов, творила на совершенно другой стихотворной основе.
Как указывает сам автор: «Большую часть XX века мы видим силлабическую систему как сложившуюся и устойчивую конструкцию, в которой внутренняя динамика определяется свойствами самой системы, а не деструктивным внешним воздействием. Поэтому башкирский силлабический стих справедливо рассматривать не как расшатанный строй, а как регулярный и самодостаточный [1, с. 91]».
Однако исследуя уже долю силлабических метров в башкирском поэтическом корпусе, Б. Орехов получил крайне любопытные результаты. Выяснилось, что самым частотным метром башкирской силлабики оказался 9-сложник. Что довольно необычно, поскольку наиболее широко известных силлабических традициях, генетически не связанных с тюркской поэзией, доминируют другие метры.
Так, самыми употребительными в польской силлабике были два размера – 11-сложник и 13-сложник. Основными размерами русской силлабики были те же, что и в Польше: 8-сложник, 11-сложник и 13-сложник, особенно последний [1, с. 95].
Более того, это необычно даже для тюркского стихосложения, а в киргизской устной поэзии 9-сложники и вовсе отсутствуют. Единственной литературой, в которой 9-сложным строкам отводится значительное место, является татарская [1, с. 96].
Исходя из этого, автором делается вывод о том, что «господство 9-сложника – это отличительная черта поволжско-кыпчакской метрики даже на фоне других тюркских традиций [1, с. 96]».
Все это, конечно, очень интересно, поскольку позволяет под несколько другим углом взглянуть на проблему формирования этнических культур народов СССР, которая была реализована в рамках советской национальной политики. Дело в том, что в наше время является довольно распространённым стереотипом мнение, что советским государством были чуть ли не искусственно и с нуля созданы не только новые нации, но и верхние «этажи» в виде высокой культуры (включая литературу), которые формально имели определенный этнический колорит, но были однородными по своему содержанию. К сожалению, такое вульгарное и упрощенное применение конструктивистской методологии заметно осложняет объективное понимание характера этого процесса.
Теперь же, в том числе на основе данного стиховедческого анализа, мы видим, что конструктивистские механизмы относительно нерусских народов СССР действительно были активно и успешно применены в ходе советской культурной революции, но в итоге они породили уникальные и, глубоко национальные по своей сути, культурные пласты. Кроме того, все это, как ни странно, подтверждает и значительную роль примордиальных структур в процессе нациестроительства: можно искусственно перенести на этническую почву различные институты и практики, однако влияние менталитета, культурного ядра, архетипов, лежащих в сфере коллективного бессознательного, рано или поздно проявят свое национальное своеобразие.
Далее автор показывает, что башкирский стих даже после перехода к силлабике не был статичен и имел динамику внутреннего развития. К примеру, с 1970-х годов доля 9-сложника падает этот метр какое-то время остаётся в башкирской поэзии доминирующим, но с 1990-х начинается заметный спад, приводящий к современной ситуации, когда 9-сложник серьёзно уступает свои позиции 10-сложнику.
Сам 10-сложник имел более сложную судьбу. Достигнув своего первого пика в 1920-е, в дальнейшем до 1960-х годов он постепенно терял долю, после чего начался такой же последовательный рост интереса к этому метру, превративший его в 1990-е годы в самый востребованный метр башкирской поэзии [1, с. 101].
Любопытно, что данные явления внутри башкирского стиха во многом имеют и четкую общественно-политическую градацию (дореволюционный, советский период, 1990-е годы), что в какой-то мере закономерно, поскольку литература всегда находится под влиянием социальных процессов.
При этом автор особо указывает, что метрика 1990-2000-х годов не является откатом к дореволюционному стихосложению, это именно «вектор оригинального развития поэзии, становление новых форм которой ещё, по всей видимости, не завершено [1, с. 103]».
Поднята в монографии и проблема адекватного перевода башкирской поэзии на русский язык. По мнению П. Ковалева: накопившийся в русской переводческой традиции опыт перевода тюркской силлабики дает основания для формулирования регулярных метрических соответствий.
Данное высказывание Б. Орехов проверяет на материале передачи кыска-кюй (7-8-сложников) в русских переводах в самой полной мере переведенного на русский язык башкирского поэта М. Карима.
В итоге, как пишет автор: «Наблюдения П.А. Ковалева не подтверждаются на материале переводов башкирской силлабики. По всей видимости, переводчики избирают наиболее удобный им для версификации метр, не соотнося его со строем оригинала [1, с. 190]».
Основным размером для переводов М. Карима стал пятистопный ямб, одинаково хорошо (по мнению переводчиков) подходящий для передачи строк почти любой оригинальной длины. Второй по популярности размер переводов – пятистопный хорей, незначительно отличающийся от первого по числу слогов.
Вывод автора неутешителен: «Узун-кюй и кыска-кюй не замечены и не восприняты русской переводческой культурой. В отличие от известных в России форм восточной поэтики вроде газели, касыды или рубаи, которые переводчики стараются воспроизвести средствами русской поэтической традиции, важные для башкирской поэзии формы не имеют своего русского облика и не могут быть узнаны в переводе [1, с. 192]».
Отдельно останавливается он и на вопросе длины текста, строки, поскольку считает, что именно «такая опись атомарных фактов, вроде длины стихотворного произведения, на глазах становится основанием для истории поэтических жанров. Так открывается путь от количественного описания деталей к структурам и смыслам высокого уровня [1, с. 213]».
Разбирая проблему самобытности башкирского стиха и иносистемного воздействия, Б. Орехов, приходит к мнению, что: «Установление родства специфических черт современной поэтики с исконно тюркскими свойствами древнейших текстов, свободных от доминировавших инокультурных традиций, понятный и естественный процесс, но, кажется, что для этого совершенно не нужно изобретать фантомные особенности башкирского стиха [1, с. 232]».
Он считает, что: «Достаточно взглянуть на реальную метрику, которая выглядит вполне самобытно и на европейском, и даже на общетюркском фоне: форма узун-кюй не характерна, а, может быть, даже неизвестна тюркским литературам за пределами Повожского региона, авторитетная русская поэзия практически не оказывает влияния на структуру башкирского стиха, персидская метрика в тюркском контексте меняется до неузнаваемости и даже культурно значимые силлабические формы европейских литератур не захватывают внимание башкирских поэтов. Всё это отчетливо свидетельствует, что башкирское стихосложение в большой мере герметично и слабо зависит от влияния извне [1, с. 232]».
В конце монографии автор приходит к центральному выводу, что: «Самобытность, а, значит, и самоценность башкирской системы стихосложения очевидна, а ее устойчивость к иноязычным влияниям хорошо заметна на разных уровнях организации текста. Ни русская культурная и политическая доминация, ни кажущееся сходство с другими тюркоязычными традициями не смогли поколебать сформированную в первой трети XX века координатную сетку башкирского стиха [1, с. 293]».
Таким образом, по оценке ученого, современная башкирская поэзия на данном этапе развития «выработала для себя четко обозначенные формы, что говорит о ее стилистической зрелости, а также о стилистической зрелости всего литературного языка [1, с. 275]».
В завершение остается только поблагодарить Б. Орехова за основательную и оригинальную работу, а также пожелать ему дальнейших исследований и открытий в области корпусной лингвистики.
Список литературы:
1. Орехов Б.В. Башкирский стих ХХ века. Корпусное исследование. СПб.: Алетейя, 2019. – 344 с.: ил.
2. Хусаинов Г.Б. К вопросу о башкирском стихосложении // Вопросы башкирской филологии. М.: Издательство АН СССР, 1959. С. 85-97.
3. Искандарова С.А. Эволюция метрического и силлабического стихосложения в башкирской поэзии начала XX века. Автореферат … кандидата филологических наук. Уфа, 2013.
4. Гайнуллин М.Ф., Хусаинов Г.Б. Писатели Советской Башкирии. Биобиблиографический справочник. Уфа, 1977.
Кандидат исторических наук, сотрудник Центра гуманитарных исследований Республики Башкортостан А.М. Буранчин