Русский север: музыкально-поэтическая гармония

Поморье – это заповедная территория исторического диалога славянской, финно-угорской и скандинавской культур. Изначальность, традиционализм и уходящая корнями в гиперборейскую древность архаика Севера проявились, в частности, в том, что в среде старообрядцев Поморья сохранилось раздельноречное пение (хомония), насчитывающее не одно столетие, а используемая ими «знаменная нотация имеет уже более чем тысячелетнюю историю развития» [1, с. 147]. Важную роль в сохранении северного архаического мелоса и логоса играли скоморохи как своеобразные хранители нордической шаманской традиции. Распространяемый скоморохами национальный былинный эпос «перешел в народную крестьянскую среду и сохранился преимущественно на севере» [2, с. 137]. Неповторимое обаяние северному пению, с его древними формами подголосочной полифонии (гетерофонии), придает так называемая «северная говоря».

66bc9f142ceb89698603dbeb8efa64ecГлубинные, сокровенные «голоса» Севера были хорошо слышны людям, наделенным даром слышания и видения неслышимых и невидимых сфер мироздания. «Север (Арктика) – строгий, светлый огромнейший кафедрал. Простор напоен стройным песнопением. Свет полный, без теней. Мир только что создан. Для меня Арктика – утро Земли. Жизнь на Земле только что начинается. Там теряется мысль о благах обычных, так загораживающих наше мышление. Если в Арктике быть одному и далеко от жилья – хорошо слушать святую тишину», – писал патриарх северной литературы С. Писахов [6, с. 201].

Бескрайнее акустическое пространство Севера скрывает звук и возвращает нас к состоянию, предшествовавшему творению, – некой лишенной формы и порядка первоматерии. В экзистенциональном смысле тишина противопоставляется звуку как хаос космосу и смерть жизни. Она «содержит опасность перехода в иной мир и в модели мира соответствует оппозиции жизнь/смерть» [10, с. 149–150].

Смерть была постоянным спутником жизни поморов, поскольку их промысел – добыча рыбы и морского зверя – был связан со стихией северных морей, а значит, с постоянным риском для жизни. «В мифологическом универсуме восточных славян образ моря (даже этимологически) непосредственно соотнесен с областью смерти… Если море – мертвое царство, то любое передвижение в этом локусе религиозно-мифологического пространства равносильно реальному переживанию смерти, точнее, испытанию морем-смертью» [8, с. 8].

Поморские мелос и логос были направлены на обуздание морской стихии на «утишение» океана-моря. Поэтому в составе поморской артели всегда был особый человек – сказитель-баюн, наделенный даром словесного творчества. Одним из таких поэтов на корабле был шергинский герой Пафнутий Осипович Анкудинов: «Смолоду сказками да песнями душу питаю. Поморы слушают – как мед пьют… Артели в море пойдут – мужики из-за меня плахами лупятся. За песни да за басни мне с восемнадцати годов имя было с отчеством. На промысле никакой работы не давали. Кушанье с поварни, дрова с топора – знай пой да говори…» [11, с. 41].

Наиболее полно мифологический образ Поэта на корабле разработан в трудах Н. М. Теребихина, который исследуя морские былины «Садко» и «Соловей Будимирович» отмечал, что главный герой былины – Садко (гусляр и певец), подобно своему греческому собрату Орфею, ритмом своего музыкально-поэтического искусства организует морскую стихию, упорядочивает ее, управляет ею. Поэт как носитель обожествленной памяти, как монопольный знаток пространственно-временной организации вселенной является главным хранителем морского знания и водителем поморов по смертным просторам моря-океана. Поэт на корабле выполняет роль кормщика – лоцмана-вожа. Сама былина может рассматриваться как своеобразная мифо-поэтическая лоция, в которой описывается не реальный ландшафт моря, а мифо-географическое пространство Лукоморья [7, с. 27].

Наряду со словом средством гармонизации хаоса служили и музыкальные инструменты, которые наделялись сверхъестественными способностями реинкарнации, подобно шаманскому бубну, который мог превращаться в транспортные средства, переносившие шамана по всем сферам мироздания. «…А ты ладь гусли-ти. Если не на корабле, дак на песне твоей поедем», – говорит поморский староста баюну в период вынужденной зимовки на острове Новая Земля [11, с. 79].

Из всех фольклорных жанров особым уважением пользовались старины, которые выполняли функции своеобразной морской лоции, указующей спасительный путь людям, оказавшимся в снежном плену или в «относе морском».

Спасение от смертной тоски и уныния поморы-зимовщики обретали в мелосе воскрешающего праздника. «На деревянную чашу натянули жилы оленьи, гриф из вереска – вот и гудок с погудальцем. Два коровьих рога, в чем иглы держали, то сопелки-свирели… В праздник всякий вечер ударим в гусли; запоет гудок девическим голосом, завизжат рожки. Учинится топот-хлопот, скаканье-плясанье. Зажиг от старосты пойдет: зачнет пудовыми сапожищами в половицы бухать, перстами щелкать, закружится…» [11, с. 80–81].

В картине мира поморов на их мифогеографических картах-лоциях Дышущего Моря-Океана острова наделялись двойственной сакральной семантикой. С одной стороны, они воплощали в себе образы пространства смерти, с другой – преображенные земли «острова спасения». Опасным в поморской среде считался остров Грумант (Шпицберген), который «описывался как страна мрака и холода, скал, льдов и снега, где нет жизни, где не может жить человек» [5, с. 5]. Европейцам этот остров «внушал такой ужас, что даже приговоренные к смерти преступники не соглашались перезимовать там одну зиму, за что им обещали помилование» [5, с. 6].

В мифологической географии поморской ойкумены Грумант находился под властью «старухи-цинги» и «одиннадцати ее сестер», которые показываются иногда людям во время «погод», когда ветер свистит в каменных утесах Шпицбергена. Хозяйки «поют под вой ветра: «Здесь нет петья церковного, ни звона колокольного: здесь все наше» [5, с. 8]. Хтоническая инобытийность Груманта акцентируется отсутствием там спасительного православного мелоса (церковного пения и колокольного звона).

Духовной осью Северного Мира, находящегося в эсхатологических пределах «последнего моря», являлось православие. Глашатаями и вестниками православия были странствующие иноки, подвизавшиеся в иноверческих и инородческих пустынях Края Земли. Подвижники-монахи, ищущие уединения в северной глуши, освящали молитвенными песнопениями еще недавно языческую территорию. Православный колокол возвещал о бессмертии души, звал к праведной жизни. Являясь символом, объединяющим весь православный мир, на Севере колокол звучал по-своему: отличался широтой, текучестью и плавностью мелодической линии, замысловатой узорчатостью голосоведения.

Особое место в музыкальной партитуре Севера занимает старообрядческий мелос. «Поморье, да и вообще весь русский север были особо подходящей почвой для распространения «старой веры», так как там до начала следующего XVIII века каждый приход являлся независимой и сильной церковной и административной единицей и выполнял почти все функции местного самоуправления» [4, с. 228].

Сохраняемое старообрядцами древнерусское пение с его монументальностью и величием имело особое свойство, которое отметил П. А. Флоренский: «Древнее унисонное или октавное пение… удивительно как пробуждает касание Вечности. Вечность воспринимается в некоторой бедности земными сокровищами, а когда есть богатство звуков, голосов, облачений и т. д. и т. д., наступает земное и Вечность уходит из души куда-то, к нищим духом и бедным богатствами» [9, с. 102].

«Ревнители древлего благочестия» стремились оставаться в лоне старорусской церковной традиции и при этом они, как пишет С. И. Дмитриева в «Очерках этнокультурной истории Архангельского Поморья», были хранителями и носителями дохристианского предания: «Известно, что среди сказителей былин, исполнителей свадебных и похоронных причитаний – наиболее сложных и древних видов народной поэзии – было немало старообрядцев» [3, с. 37]. Древлее благочестие получило на Севере статус истинной святой веры, в которую креститься можно было лишь на смертном одре. В старообрядческом религиозном социуме существовала ритуальная практика «перекрещивания» или перехода из новой «антихристовой» никонанской веры в старое святое и истинное исповедание.

Значительное место в звуковом ландшафте Севера составляло также скоморошество как религиозно-культурный феномен, уходящий своими корнями в шаманистскую архаику славяно-финского мира. Большинство исследователей связывают скоморохов с областью ритуального символического антиповедения, со смеховым миром. Сакральная география скоморошества соотносится с Новгородом и его северными землями.

Известный исследователь скоморошества А. А. Морозов отмечал, что «богатый и разнообразный репертуар скоморохов стал достоянием нашего Севера как часть старинной новгородской культуры… Скоморохи не только потешали своих слушателей веселыми и забавными песнями. Они исполняли и серьезные старины, прославлявшие подвиги русских богатырей» [2, с. 139].

Однако главной чертой деятельности скоморохов считается устройство «позоров и глумов» с пением и пляской. Скоморошеский мир – это мир, вывернутый наизнанку, ландшафт которого был наполнен необычайным шумом, производимым скоморохами с помощью различных музыкальных инструментов: бубнов, трещеток, гуслей, гудков со смыками, волынок, труб, домр и др. С точки зрения семиотики этот шум можно истолковать как некое сообщение с провокационной целью разрушения существующего миропорядка.

«Скоморошеское зрелище на массовом празднике – это эпицентр разрушения. Вероятно, поэтому, наряду с осуждением смеха как греховности и усмотрением в скоморохе конкурента, уводящего прихожан на «позорище» вместо службы, православная церковь видела в нем отъявленного нарушителя порядка и благопристойности («благочиния»), т. е. своего прямого оппозиционера по линии сохранения предустановленной Богом гармонии, что, в свою очередь, явилось дополнительной причиной причисления его к «бесовскому» миру» [12, с. 47].

Очевидно, что Север, воспринимаемый как метафизическая граница жизни и смерти, космоса и хаоса, является рубежной вехой и для мира звуков. Здесь одновременно звучат и взаимодействуют «серьезная» и «смеховая» области сакрального фундамента традиционной культуры Поморья, мелос и логос которой превратили звучащий ландшафт Русского Севера в священный хорал и «памятник отечественной и мировой культуры».

Е. А. Крехалева
Институт социально-гуманитарных и политических наук  Северного (Арктического) федерального университета им. М. В. Ломоносова (САФУ), г. Архангельск, Россия,
«Социосфера«

Библиографический список

1. Владышевская Т. Ф. Музыкальная культура Древней Руси. – М., 2006.

2. Власова З. И. Скоморохи и фольклор. – СПб., 2001.

3. Дмитриева С. И. Очерк этнокультурной истории Архангельского Поморья // Мировоззрение и культура севернорусского населения. – М., 2006.

4. Зеньковский С. А. Русское старообрядчество. Т. 1. – М., 2009.

5. Обручев С. В. Русские поморы на Шпицбергене. – М.,1964.

6. Писахов С. Г. Сказки. Очерки. Письма. – Архангельск, 1985.

7. Теребихин Н. М. Геософия Поморья // Вестник ПГУ. – 2001. – № 1.

8. Теребихин Н. М. Метафизика Севера. – Архангельск, 2004.

9. Трубачев С. Музыкальный мир П. А. Флоренского //
Советская музыка. – 1988. – № 9.

10. Цивьян Т. В. Отражение звукового пейзажа в языке и тексте // Мир звучащий и молчащий. Семиотика звука и речи в традиционной культуре славян. – М., 1999.

11. Шергин Б. В. Древние памяти. – М.,1989.

12. Юрков С. Е. Смеховая сторона антимира: скоморошество // Под знаком гротеска: антиповедение в русской культуре (XI – нач. XX вв.). – СПб., 2003.

Вам также может понравиться

Добавить комментарий

Ваш email не будет опубликован. Обязательные поля отмечены *

Вы можете использовать данные HTML теги: <a href="" title=""> <abbr title=""> <acronym title=""> <b> <blockquote cite=""> <cite> <code> <del datetime=""> <em> <i> <q cite=""> <s> <strike> <strong>