Воля и Выбор (мысли посетившие во время прочтения «Миф о Сизифе» Альбера Камю)

1. Падение – постепенная, все нарастающая, растрата воли.

Человек находится перед выбором – прыгнуть или упасть; перед выбором – быть, т.е. проявить волю, или не быть, т.е. постепенно растерять свою волю, сломаться, сорваться, упасть.

Самоубийство, следовательно, не акт сильной воли, а акт моментального и резкого падения; растрата всей воли; растрата способности победить и выбрать в ситуации экзистенциального выбора… Выбор, и воля применимая к этому выбору, всегда есть шаг, в то время как остановка, т.е. растрата воли и смерть – не выбор. Это только иллюзия выбора, хотя было бы правильнее говорить о потере воли выбирать, и следовательно о невозможности дальнейшего движения.

2. В сущности, жизнь человека – это ничто иное, как бегство от той ситуации, в которой он находится – в какую сторону бежать – это и есть основа выбора. Стремление к счастью, свободе, любви и к радостям, различные потребности, страсть к удовольствиям, любые проявления деятельности – бег сопровождающийся растратой воли к выбор; бег от Великого Ужаса осознания Бытия.

3. Может показаться, что в таком случае, самопожертвование «во имя», например жертва Христова — иллюзия наличия выбора, самоубийственный акт; растеря воля к жизни – но это не так. Самопожертвование, жертвенность – это сознательное волевое усилие, это резкий выплеск, это выбор, требующий наибольших затрат энергии воли.

Жертвенность, будь то жертва Христа, или жертва Александра Матросова, или выход один на целую армию или танк с перочинным ножичком – будет жертвенностью только тогда, когда делается во имя «чего-то», во имя того конечного выбора, который есть смысл и цель в иерархии ценностей. В этом случае любая гибель на войне перед лицом превосходящего во многие разы противником, сопротивление до последнего – это жертвенность; это напряжение воли, это осознание выбора между пленом и гибелью. Жертвенность – это крик Архимеда: «Не тронь моих чертежей!»

В то время как самоубийство из-за предательства близких, несчастной любви, страха перед неминуемой расплатой, словом из-за наплыва эмоций, которые воля не способна (её попросту не хватает!) перемолоть в осознание – это не выбор, это остановка в результате «нехватки топлива», нехватки воли к тому, чтобы сделать выбор из тех возможных вариантов, которые говорят «как с этим жить».

4. Следовательно, эмоции, т.е. состояния испытываемые, переживаемы, ощущаемые нами в силу различных обстоятельств – это то, что должно если не контролироваться волей (что также глупо как и полная бесконтрольность), то находится под своего рода «родительским» присмотром. Привычка жить одними эмоциями делает из человека «малое дитя», а в самых запущенных случаях — животное[1], обреченное на скорую гибель; привычка жить одной волей – делает либо тираном-самодуром, либо переламывает так, как это случилось Гуго Карловичем в повести Лескова «Человек с железной волей».

Видимо секрет здесь в том, что эмоции должны радовать волю, воля поощряться – и это все посредством осознания и разума.

Таким образом, мы пришли к берновской триаде структуры личности: родитель, дитя, взрослый, а если исходить из фрейдизма – то к: id, эго и суперэго.

5.Воля направляет в деле выбора, чтобы разум испытывал эмоции; суперэго обращается к эго, чтобы сублимировать id; родитель руководит взрослым, чтобы радовалось дитя. Падение происходит тогда, когда в этой схеме происходит разрыв, когда кто-то «отбивается от рук».

А выбор – это всего лишь доступные «здесь и сейчас», верхушки иерархий ценностей, вершины которых тем ниже, чем больше начинают «расшатываться» элементы предложенной схемы.

6. Исчерпать себя и убить себя – совсем не одно и то же. Убить себя – не иметь воли делать выбор; исчерпать себя – израсходовать волю к выбору, но иметь при этом достаточно воли для разумных эмоций. Самоубийство – это если каждый раз уничтожать автомобиль, когда в нем заканчивается горючее; самоисчерпание – это как если закончилось горючее, но есть или бензиновые пары или физическая сила, которые помогут дотянуть до заправки.

Что же такое смерть?

Смерть это просто окончание, это расщепление пространства и времени, если исходить из Вернадского; это от чего все бегут, но это единственный результат жизни в этом мире, который ждёт всех.

Абсурдно конечно утверждать, что самоубийство – это падение, утверждая в то же время, что конечный итог один и всем известен… Но абсурдность этой жизни, абсурдность человеческого бытия – да и бытия вообще – это то, что ясно видится, когда воля двигает разум в выборе.

Ведь когда возникает cogito, когда «если я мыслю, следовательно я существую», когда рефлексия к Бытию становится осознанной, когда сознаёшь, что какой бы выбор не был бы сделан – итог это смерть, то абсурдной начинает казаться мысль о выборе, о применении воли к выбору. И когда приходится думать над этим, то ответом на вопрос: «Зачем?», иногда хочется ответить – «За шкафом!», но чтобы быть понятым (или во имя великого самообмана!) говоришь: «Чтобы жить, и жизни радоваться!».

Действительно – радоваться и вообще испытывать эмоции, только для этого следует повелевать разумом в деле выбора. Просто во имя этого великого театра абсурда, в котором огни софитов создают тени, на которые зритель, не увлеченный оптикой, или если это не театр теней, вряд ли обратит внимание.

7. Радоваться и быть, осознавать и выбирать – вот основная деятельность человека, вернее та деятельность, которой и следует заниматься животному, которое вдруг так внезапно отдалилось от всех других животных, что «решило», что оно совсем и не животное, что все животное ему чуждо!

Я слышал[2], что Маркс любил говорить: «Ничто человеческое мне не чуждо»; хочется перефразировав его сказать: «Ничто животное нам не чуждо»; а может даже больше – ничто живое нам не чуждо!

Думать иначе, противопоставлять человека живому: зверю, червю, мухе, улитке, тополю, ясеню или герани – утверждать мораль смерти. И чем иным, как не этим занимались все моралисты, тем больше, чем сильнее отвергали радость, осуждали других, проповедовали скорбь и уныние. В самом деле – любое живое делает только то, что борется за место под Солнцем, радуется победам в этом деле, и в конце концов умирает, как правило оставляя своих отпрысков.

Единственна разница – это то, что человек знает, осознает единственный, общий, итог любой жизни – смерть.

Вся деятельность человека стала, по сути, сводится к тому, что бы избежать от смерти, убежать от нее, обмануть ее тем или иным образом; с тех пор вся история – растущая иллюзия могущества. «Человек только и делал, что выдумывал Бога, чтобы не убить себя; в этом вся всемирная история до сих пор» — говорит Кириллов Достоевского в «Бесах».

Что же – страх и бегство от него – достойная цена, за возможность строить космические корабли и решать дифференциальные уравнения. Достойная при этом только в том случае, если эта расплата не используется для создания очередной иллюзии об преодолении смерти. Всегда следует помнить, что отрицая существование чего-либо, отрицаем и существование противоположности этому: отрицая смерть или ее возможность, отрицаем и жизнь и ее возможность.

8. Противоположное чувству радости – это чувство вины, что следовательно, порождает страх наказания. Бегством от страха является надежда на то, что наказание не будет или же, что оно будет по возможности мягким.

Какое же чувство вины или страх чего испытывает человек творчества или мыслитель, от чего страдает, страх чего гложет его?

Вряд ли это страх быть не понятым или не принятым – в любом случае продолжают творить и мыслить! Признание и понимание – это еще не сама цель. Цель это опыт, который закрепляется в произведении искусства или в мысли.

О произведениях искусства Альбер Камю пишет: «Каждое из них знаменует смерть определённого опыта и его преумножение».

Творец или мыслитель стоит на краю и ясным взглядом пытается смотреть в ту пропасть, которая рано или поздно начнет вглядываться в тебя, как писал Ницше. Мыслитель и творец, стремящийся проникнуть в эту пропасть или в эту раскаленную пустыню – он подобен безумцу, и видимо понимание этого безумия и порождает чувство вины и страх; страх без надежды, ведь этот безумец с маниакальным упорством мазохиста продолжает стоять и вглядываться в эту пропасть или в эту пустыню.

Но страх и его спутница надежда – не всегда есть порождение чувства вины. Примером тому может служить кто-либо приговоренный к высшей мере по ошибке или по несправедливости[3]: он знает, что он не виновен, но он боится, а также надеется, хотя кто знает – возможно поставленный на край и заглянувший в пропасть без своего согласия, он придумывает (или же находит) свою вину в чем-то отдаленно-метафизическом.

Следовательно, чувство вины, страх и надежда являются к нам из этой бездны или пустыни. И тогда ясно почему творцы или мыслители, заглянувшие туда, и посмевшие оторвать затем отстоящего от края «обывателя», занятого самолюбованием в прозрачной воде мелкого ручейка, ясно становится почему они становятся гонимы или осмеяны; ясно становится почему эти вторые, любовавшиеся своим отражением в мелкой луже, почему они гонят или смеются над теми, кто привел их к краю, за которым они не видят своего отражения.

В их душах поселяется страх того, что есть глубины более темные и дали более непроглядные, чем их ласковый ручеек; в них поселяется чувство вины и страх из-за того, что им не хватило мужества и воли оставаться на краю, ведь все их «боги» когда-то учили их этому мужеству; и тогда они начинают надеяться.

А бывает и так, что некоторые, потеряв мужество и волю, путают направление и делают шаг за край – падают в бездну или навсегда заблуждаются в безводной пустыне.

9. Те возвращается к своим мелким лужам, полные вины, страха и надежд – продолжают вглядываться и любоваться своим отражением в воде этих ручейков. Но вся их воля теперь направлена на то, чтобы разум беспрестанно продолжал бы бежать – бежать от страха – уходил бы в надежды. В психологии это называется рационализацией.

Вглядываясь в зеркала этих мелких заводей, видя там единственно свое отражение, вся их воля теперь, и весь их разум теперь, направлены на подавление страха, заняты порождением надежд; и вид собственного отражения порождает в них идею о том, что это и есть действительность. Рационализируя свою проекцию в лужице, возводя её в ранг искупителя страха, они придают её, этой проекции, роль божества.

И всем своим умом и душой они живут ради этой надежды, которая избавляет их от страха, увиденного на грани пропасти, на границе с пустыней. Надежда приносящая избавление от страха, мессия – вот теперь их божество, которое требует жертвы. Жертвы порока или добродетели, скупости или мотовства, стяжательства или щедрости, семейности или распутства – все это теперь ничто иное, как деятельность во имя жертвы страху и надежде. Но эти жертвы – это не жертвенность своей воли, это бегство, это растрата воли в пустую, скармливание ее в своем самолюбовании.

Но даже здесь, у этих мелких заводей-зеркалец, пока есть воля – есть выбор. Выбор: либо продолжать скармливать энергию воли своим надеждам, своему отражению в луже, пока однажды обессиленное тело не упадет в этот омут, или же пока не решится на поцелуй с «тем кто сидит в пруду», видя в нем бога-избавителя, и не захлебнется холодной водой.

Либо же у них есть выбор: собрав последние остатки воли, подняв бунт эмоций против страха, заперев на время надеющийся на избавление разум – бросится к той границе, где веселятся безумцы, и еще раз заглянуть в пропасть. И тогда возможно, если страх не победит, если воли хватит на то, что бы здравые эмоции радости не сгорели, если пропасть не увлечет в себя, то тогда разум преображенный сном и заключением – подивится тем красотам, которые открываются с этих вершин, подивится красоте раскаленной пустыни, и тогда тот, кто совершил это может быть и останется здесь любоваться открывшимся ему миром.

10. Итак, воля это то, что способно удержать на краю, то что способно победить страхи, которые питают идолы надежд.

Но откуда берётся она? Где лежат её истоки? С уверенностью скажу, что воля черпает себя в тех эмоциях радости, которые испытывает преображенный разум у края пропасти, на краю раскаленной пустыни.

У тех же, кто продолжит сидеть у своих луж-зеркал вся воля будет уходить в иллюзию радости, в надежду, полностью исчерпанная, не обновляемая, она иссякнет – и тогда не будет выбора, тогда то, что мнило богом свою проекцию в воде – утонет, захлебнется.

Вот в чем польза от пропасти и от края – это дает нам шанс на то, что бы продумать «количество своих выборов», шанс на то, что воля будет рождаться эмоциями из разума во имя самих себя, а не во имя иллюзорных надеж, этой одежды страха.

«Искусство! Искусство! Ничего кроме искусства! Искусство дано нам, чтобы мы не умерли от правды!» — восклицает Ницше – и именно край и пропасть дают нам шанс на искусство, т.к. нет другой правды, кроме как вглядываться в те дальние глубины или же гибнуть от страха, порожденного этой же пропастью.

11. Все это относится в равной степени и к отдельным личностям, и к обществу – человечество состоящее из тех, кто занят самолюбованием и воплощением божеств в отражениях самих себя обречено на постепенное, бесконечное самоисчерпание, которое приведет рано ли поздно к отсутствию выбора.

История буржуазного мира, век XIX железный и век ХХ безумный – доказали это великой и завораживающей рекой крови, сорвавшейся багровым водопадом в пропасть и оросившей пески пустыни.

Самолюбование — рождает отчуждение, за которым приходит массовое бегство в пропасть.

Испепеляющая война 40-х и наркотическое опьянение 60-х – всё это порождение одной и той же надежды, одного и того же ожидания избавления, веры в авторитет вождя, фюрера, любви или любого того, что может стать идолом, танцем Каа перед бандерлогами.

12. И в заключение хочется сказать – что читать философов или смотреть на произведения искусств, следует не для того, что бы узнать тут истину, которую увидели они. Скорее всего, это следует делать для того, что бы увидеть ту истину, которая откроется вам. Путь проделанный ими – это их путь, путь который делаем мы – наш путь; они могут лишь подсказывать нам с тех вершин, на которых сидят, выбор дороги остается лишь за нашей волей.

 Виктор Рябов