Выступление Александра Секацкого в рамках проекта «Белая индия»
Когда мы говорим, например, просто перечисляем через запятую «женственность, божественность и свобода», то на первый взгляд может показаться, что набор чрезвычайно случайный, отличающийся внутренней несоизмеримостью гораздо больше, чем возможность складывать звёзды с яблоками или даже конституцию с севрюжиной с хреном. Но в действительности эти, скажем так, автономные семиосцы или некие поля присутствия, они принципиально важны в своей взаимной трансцендентности друг к другу. А важны они для того, что мы можем назвать, например, комплектация души. К сожалению, точнее ни как не скажешь.
И здесь нам стоит опираться на интуицию Достоевского, которая в этом отношении является предельно точной. Ну, в частности, что интересует Достоевского больше всего? Или, например, того же Алёшу Карамазова? Его интересуют очень две, может быть три вещи. Ну, во-первых, это, конечно, его старец Зосима с его святостью, предполагаемой нетленностью мощей. То есть это некая совершенно очевидная божественность, которая нарушает рутинный ход вещей, то есть нарушает законы земного континуума и именно поэтому она важна. И далее, его интересует та самая красота, которая — «страшная сила», то есть фактически это, безусловно, одушевлённость женщины в её некоторой чрезмерной полноте, практически в абсолютной полноте, и поэтому Алёша Карамазов, он так и мечется между Грушенькой и старцем. Между самым святым и самым, казалось бы, греховным. Но в действительности это не так. В действительности мы понимаем, что здесь мы имеем дело как бы, ну как минимум, с двумя радикально важными, причём принципиально разнородными друг другу точками, которые обе необходимы, в значительной мере, для того чтобы определённость души, как в очень странной степени реальности, могла свершиться и длиться. Поскольку некоторое инерционное существование, которое, допустим, обеспечено вполне себе земными законами и земными медиаторами наподобие денег или наподобие домашних тапочек то есть всякими привычными, не вызывающими особого интереса соединительными скобочками, здесь меняется на два великих разрыва. На самом деле есть и третий и четвёртый. Пока взглянем на эти два. Это, с одной стороны, вот, как раз, та самая святость, которая необъяснима и не понятно, почему влечёт. Да и не понятно, почему действительно, в какой- то момент Русь, как странный божественный улус становится страной монастырей и церквей. И, с другой стороны, что возникает на русской почве потом? Это безусловно вот тот самый уникальный тип женской свободы, самой женственности, того, что мы могли бы назвать явлением необыкновенного женского, в противоположность обыкновенному женскому, которое обозначает всего — на- всего такую рутинную часть в репродуктивном цикле и является его неким физиологическим следствием.
А вот, для того, чтобы связать воедино эти удивительные вещи, но именно они принципиально необходимы и без них мы едва лишь можем смотреть, скажем, то что можно называть условно, приблизительно законом сохранения души. Ведь мог бы быть какой-то аналогичный принцип к тому же, который есть в фюсисе и в природе, где ничто не исчезает бесследно, но принимает, скажем так, совершенно различные ипостаси. Ну, например, максимизация творческого присутствия, то, что Декарт называет ego cogito. Оно по мере отмирания тел и исчезновения мыслителей и вплоть до воспламенения новых состояний ego cogito существующей в виде неких объективаций, то есть произведений, созданных творений и даже просто товара. Если мы их сбросим со счёта, то мы не поймем, куда делась душа. А она отчасти в этих объективациях осела и может быть и может быть снова присвоена путём, например, умного чтения или глубокого вхождения в то, что уже создано. Странным образом оно примерно так и происходит. Хотя это всего лишь относится только к категории познания, к категории трансцендентального субъекта или человека познающего, а это всего лишь одно измерение нашей кочевой трансистенции. И точно так же мы можем сказать, что вполне возможно, и даже в какой-то момент осуществляется, некая иная открытость сокровенного. То есть тот способ настройки человека, который связан с неким новым коридором свободы, новым провалом в тот ещё не устоявшийся универсум, где ещё не прекращено ветвление миров и соответственно всё ещё возможно. Да, соответственно возникает некое ощущение магии, которое в данном случае является той удивительной магией, которую буквально каждым своим жестом и движением предъявляет миру та же (условно) Настасья Филипповна, или Грушенька, или вообще женщина Достоевского, или Маргарита.
То есть тот удивительно практически неповторимый тип русской женщины, которая одновременно является носительницей гибели, свободы, величайшего соблазна и, безусловно, потрясающего бескорыстия, поскольку она, совершенно спокойно, может действовать во вред самой себе. Да она и не может преодолеть ту силу носительницы, которой она и является. Это, безусловно, такой уникальный способ или как бы репер, который даёт комплектацию души гораздо более высокого уровня, гораздо более трудно выносимую и труднопереносимую, но тем не менее, крайне важную, если мы подходим с позиции вот того самого континуума, где существует и сама душа и её различные инфраструктуры. Скажем так. Французский философ Бруно Латур, он как раз вводит понятие, так называемое понятие «не- человека». С его точки зрения «не-человек» необходим нам для того, чтобы определить, куда исчезла недостающая масса. Условно говоря, также как в космологии ищут недостающую тёмную материю и тёмную энергию. Вот эта недостающая масса, которая не укладывается ни как в полноту присутствия, в состояние ego cogito. Она может быть рассмотрена как нечто передоверенное техническим устройствам – будь там это доводчик двери или иной девайс, тот или иной гаджет. То есть, если мы, скажем, извлечём крошечные фрагменты присутствия оттуда, то в принципе, мы можем восстановить исчезнувшее яко бы по мере отмирания тел и угасания душ, исчезнувшее вот это творческое состояние. Хотя, конечно, не всё можно извлечь из объективаций. Но в действительности здесь мы ещё практически ничего не видим, именно потому, что сама по себе сфера объективации глубоко вторична и не существенна. А помимо нашего состояния ego cogito, помимо нашей величайшей включённости в возможность продумать мысль и принять решение, существуют ещё и другие трансперсональные силы, которые гораздо важнее, чем все объективации вместе взятые и которые как раз и создают такую удивительную разность и многомерность.
Другой философ, ныне живущий, на мой взгляд, может быть самый глубокий европейский метафизик Вольфган Гигерич, замечает следующую вещь. Он говорит: вот сегодня мы считаем, что вся душевность, психичность и полнота присутствия сосредоточены только во внутреннем мире. Ну и, собственно говоря, описываются законами психологии. А при этом, например, мы уверены, что техника бездушна. Это всего лишь набор устройств, набор механизмов. Так ли это в действительности? И дальше на мой взгляд потрясающий, точный ход мыслей. Он говорит: а давайте всмотримся. Ещё в средние века считалось, что женщина не имеет души. Соответственно она не имеет души именно потому, что она слишком надёжно, хорошо вписана в континуум. Предсказуемая в своём атринальном поведении, женщина не свободна, и обменивается на материальные блага.
Упоминаемый здесь Клод Леви-Стросс — одна из его концепций вообще состоит в коммуникации женщин, где женщины использовались как некие знаки породнения или налаживания отношений между этносом. Сегодня мы считаем, что это нелепо, абсурдно, возмутительно отрицать наличие души у женщины. Мы её признаём, но вместо этого мы лишили души технику. Наша техника стала бездушна. Тогда как прежняя техника, магическая техника, она была не просто одушевлена, а она была самой душой в её присутствии. Это была работа души, хотя работа трансперсональная. То есть это то, что позволяло нам говорить о некотором удивительном соединении в присутствии здесь и сейчас и присоединении к иномирности. Будет ли эта иномирность общим тотемом или персональным тридевятым царством, всё равно она достигалась с помощью магической техники и поэтому все образцы этой магической техники и даже алхимии, как чего- то существующего уже в состоянии глубокого отлёта, представляло собой нечто в высшей степени одухотворённое, важное, опасное и свободное. Свободное именно в Кантовском смысле, то есть то, что не подчиняется законам природы, это то что принципиально сверхъестественно и контрестественно и в силу этого свободно.
Что случилось в тот момент, когда вдруг техника теряет свою одушевлённость? Она перестаёт быть техникой магических камней, кристаллов, волшебных палочек, амулетов и других удивительных устройств магической техники. А становится просто техникой постава, набором гаджетов. В этот же момент, безусловно, и в самом деле допускается нечто прежде невиданное, нечто лишь предвещаемое каменными бабами и образом великой матери. Действительно происходит уникальное одушевление, наделение душой или обретение душой женщины. И сама эта душа- женственность является чем то таким, чего в мире прежде ещё не существовало, чем то очень опасным и очень действенным, эффективным и безусловно, может быть вниманием на самую простейшую элементарную вещь. Ведь термины всё те же. То есть, если прежде силы чария или чары рассматривались как результат приложения какой–нибудь колдовской магической или шаманской техники, то теперь, начиная с какого то момента, чары, возможность очаровывать, зачаровывать, заколдовывать, превращать в бревно или там превращать ещё во что то с первого взгляда, как бы целиком зарезервированы и действительно переданы женщине, как носительнице соблазняющей женственности, как носительнице именно этой же трансперсональной силы, что так невероятно влекло Достоевского. Это действительно вот та красота «страшная сила», которая вдруг неожиданно обретает возможность, благодаря тому, что женщина была наделена душой, перепричинять этот мир. Смысл в одушевлённой женственности состоит в целом ряде вещей.
Во-первых она безусловно трансперсональна примерно так же как, допустим, трансперсональна техника Мара. Сколько ты психологически над собой не работай, это не приведёт тебя к овладению этой техникой, за исключением более важной работы- аскезы. Так же и здесь. Если мы представим себе эту прелестницу, эту Грушеньку, Маргариту, Настасью Филипповну и много ещё подобных образов и даже вполне себе реальных персонажей типа Лу Саломе, которая точно так же очаровала Ницше, то мы увидим, что перед нами и в самом деле сила, которая не может сопротивляться ни её носительнице, ни тем на кого падает эффект её воздействия. Перед нами какое-то удивительно трансперсональное, трансфизическое видоизменение, которое может быть по-разному описано. Что вот там кто то идёт, кто то, некто, она. Но идёт таким образом (да конечно, это уже не прежний вещий танец шамана, он отличается от вещего танца по вызыванию дождя) что, также вызывает внутренний гормональный дождь у тех встречных, которые при этом, например, штабелями укладываются или оказываются инфицированными или поражёнными новым мощным прежде не существовавшим магическим воздействием. С ними происходит примерно то- же самое. Сами эти движения, сама эта танцующая походка, тот самый как бы шум или голос крови. Это не то, что можно контролировать. Это можно контролировать только в более слабом состоянии уже некоторого замедления, овладения, мастерства. Но по сути перед нами сверхмощная духовная сила, которая в какой то момент( и в России прежде всего до сих пор так много положительных женских образов, да просто потому, что нигде не было столь очевидного перехода чисто шаманской магической силы в силу очарования соблазнительницы и нигде не был обретён столь великий параметр свободы, который совершенствует комплектацию души и делает её более точной и глубокой. Как вот в этом случае такого безнаказанного и очень опасного одушевления или одушевлённости, наделения вот этой трансперсональной душой – женственностью, душой – соблазном. Душой, которая сама демонстрирует миру некую технику миражирования и демонстрации сокровенно- откровенного интимъера. То есть здесь есть свои магические предметы, свои магические техники и даже есть, собственно говоря, сама аскеза на самом деле, гламурная аскеза, последняя, которая осталась в этом мире. Других уже больше нет, осталась только она.
Она нужна ведь для того, чтобы сам этот маяк, излучающий магию, содержать в исправности. Для того чтобы он по-прежнему работал и если чтобы не штабелями укладывались, то хотя бы по крайней мере признавали, что сталкиваются с некой действующей силой, которая нам не подконтрольна и которая действительно обозначает глубокое преобразование слишком человеческого. Т.е. вот эта вспышка трансцендентного, необыкновенного женства представляет собой уникальный магический выплеск, с которым далеко не всякая цивилизация может справиться. И понятно, почему он не произошёл раньше. Понятно, почему всё это так строго, чётко и жёстко репрессировалось, именно в силу вот тех разрушительных причин, именно в силу того, что не обязательно женщина должна быть воительницей (как справедливо говорит Павел Зарифуллин). Это может быть не её стезя. А в качестве носителя новой магии и вот этого удивительного миражирования, способного производить невиданные трансформации, она гораздо более опасна. Действительно можно сказать, что нет более правдивой точки зрения и более правдивой истории, чем Троянская война, произошедшая из-за Елены. Из-за того, что было применено магическое воздействие, которое и в самом деле смутило и архейских мужей( в данном случае очень условных) и других то же. Это вот такая вырвавшаяся сила, которую не сразу удалось взять под контроль. И, собственно говоря, мы можем сказать, что точно также, опять же, культура, цивилизация они значимы и существенны, устойчивы ровно в той мере( или, скажем, способны к творчеству)в какой они способны удержать безнаказанно для себя такого рода источники одухотворения или независимые коридоры, независимые синеозисы, комплектации души. Ибо напряжённая и сосредоточенная мысль мыслителя (ну возьмём того же Декарта, его ego cogito или возьмем любого персонажа Достоевского, которому во что бы то ни стало важно мысль разрешить и Достоевскому прекрасно было известно, что такое ego cogito) — это действительно означает нахождение в автономном коридоре, когда ты не причиняешься к действию или состоянию ничем другим, кроме необходимости разрешить эту мысль.
И поэтому, для Декарта совершенно понятно было, что когда я мыслю — я сам себя сохраняю. И когда я сплю или просто иду по улице то, наверное, бог меня сохраняет. Так говорит Декарт. Потому что не понятно, каким образом могла бы воспроизводиться зрительность. Не понятно, опять же, если не иметь в виду эту скрытую тёмную энергию и тёмную материю, используя некоторые аналоги, среди которых в частности не только наши состояния ego cogito,как уникальность присутствия, но это состояние сугубо персональное, это не просто душа, это именно бытие первого лица. Но мы понимаем, что бытие души не может сводиться только к lumen naturale, т.е. к крошечной иллюминации бытия от первого лица. Для этого нужны и сами электростанции и шумящие реки, которые будут питать электростанции для иллюминации этих лампочек присутствия, этих уникальных светильников разума. Но очень важен действительно вот этот момент такого рассечения weltlauf, т.е. под weltlauf мы можем понимать просто инерцию существования и скорее всего инерцию угасания. Всякая инерция существования это, безусловно нарастающая мерзость запустения. И существуют специальные силы, медиаторы вот этой мерзости запустения, медиаторы остывающих вселенных. Самым главным и всем нам знакомым медиатором остывающих вселенных являются деньги, что совершенно понятно. Вот поэтому Настасья Филипповна их сжигает, бросает в топку, поскольку её не интересуют скрепляющие механизмы остывающих вселенных. Её собственное благополучие интересует. Она во что бы то ни стало должна совершить некую провокацию по отношению к самым удивительным мужчинам, или самым красивым, или самым дерзким. И они бросают деньги к её ногам. И если общество может это допустить, позволить и выстоять при этом, то оно воистину непобедимо.
Действительно, некий удивительный, чисто имперский духовный регулятор, который в принципе не может существовать в гомогенизированных обществах, которые и действительно, управляются только медиаторами остывающих вселенных, только вот этими силами среднего радиуса действия и не очень то знают, что это такое – во что бы то ни стало желать мысль разрешить. Т.е. быть в состоянии ego cogito и во что бы то ни стало продуцировать и быть может поддаваться этим удивительным воздействиям магии, которые и в самом деле являются разрушителями. И не важно, являешься ли ты Рогожиным или кем то ещё, но ты вполне себе проводил разумное существование, строил какие то планы, некий минимальный социальный карьериум, успех. И вот прошла она, случилась эта искра. И ничего не поделаешь. Приходится всё бросать в топку, в печку. Приходится всё забывать нарушать свои обещания. Или вот, например, прекрасный персонаж Тараса Бульбы — Андрий. Ну что ж, и прекрасная польская панночка, и ничего не поделаешь! Прощай казачество! Прощай даже товарищество! Но даже казаки его, в этом смысле понимают(в чём и величие Гоголя). Одно дело если бы он польстился на золото – не было бы ему прощения. Или бы проявил малодушие. Но прекрасная панночка это магия, которая превыше наших сил, ничего не поделаешь. Тут как бы понятно, что он достоин смерти. Но он не достоин такого осуждения потому, что тем самым он показал насколько многомерен этот сохранный мир магического воздействия. Даже это если это — чистая магия женской души и одушевлённости, которая опять–таки трансперсональна, но которая позволяет этому миру иметь некоторые иные не сводимые в гомогенность критерии. Т. е. вот ту многомерную развёртку присутствия, которая как раз вот для этой полноты души принципиально важна и необходима. И разумеется это также и параметр свободы. Т. е. именно той удивительной свободы, которая опять же лучше всех прочих.
Это понимал Достоевский, когда он говорил, что настоящая свобода состоит вовсе не в каких то дозволенных играх на социальном поле. А она состоит в том, что ты всегда имеешь право оказаться неисправной клавишей в рояле, который идеально настроен на исполнение марша прогресса, мелодии светлого будущего, ну чего угодно. Ну захочешь ли ты быть неисправной клавишей — и никто тебе не в праве перечить. Захочешь пить чай вот сейчас, в момент того когда мир гибнет — и Слава Богу! Такова моя воля, такова моя исходная суверенность. Вот эта свобода невероятно важна. Она означает отказ от любого гомогенного подчинения. Т.е. от тех рядов причинения, которые являются фактически рядами остывающей вселенной, рядами закономерного, а не всякий раз эпифоничного, т.е. не рядами прямой явности, самой сути сущего. А такими коридорами свободы являет вот эта чистая воля каприза обещаниям, которая опять же в женской ипостаси наиболее ярко выражена. Это безусловно состояние ego cogito. Ну и разумеется, об этом тоже нельзя не упомянуть,( хотя это в общем не тема моего доклада) это разумеется отношение с мёртвыми, которое как способ коммуникации с мёртвыми точно также необходим для самой мерности субъекта. И тут мы можем согласиться с любым простейшим тезисом антропологии на счёт того, что человек отличается от других существ тем, или ещё тем, может быть тем в первую очередь, что он хоронит своих мёртвых. Проявляет к ним некую заботу. Испытывает по отношению к ним амбивалентные чувства, которые с одной стороны чувства глубочайшего горя, тоски по поводу ушедших близких, а с другой стороны- величайшего ужаса и несравненного страха, связанного перед иным покойником, который вдруг может встать из гроба или ещё каким -то образом обозначить своё присутствие.
В действительности топография страны мёртвых совершенно не создана. В действительности мы не понимаем все классы ушедших существ. Они настолько разнородны. Среди них есть и вот те самые беспокойники, и голодные духи, и наши персональные близкие, и некие абстрактные предки, и даже классики, и даже великие киногерои, которые взяты в свой серебряный, целлулоидный рай, и много кто ещё. Мы их постоянно путаем, а между тем это опять же недостающая и необходимая масса, и энергия, без которой комплектация души не возможна. Если мы упустим вот эти важнейшие трансцендентные коридоры. Все они похожи друг на друга только одним – они как бы контрестественны, они ни коим не могут замыкаться на автопилот на автопоезде. И они всё также принципиально амбивалентны. Тут можно согласиться с Фрейдом, который говорил, что человеческие чувства обязательно в себе внутренне противоречивы, иначе перед нами простейший, элементарный, животный эффект. А здесь ещё вдобавок перед нами вот как раз те параметры, которые и задают максимально возможную одухотворённость мира и одновременно они обрисовывают перед нами ту господствующую тенденцию, которая связана как раз с остыванием, оседанием отложений объективаций. С оседанием того, что Шеленг называет продуцентной отпавшей продуктивностью. Т.е. фактически это шлаки и продукты необратимого метаболизма, которые пригодны для вполне нормального пристойного обитания социальных агентов. Ну они чрезвычайно недостаточны для полного воспламенения души. И тогда перед нами опять же воспламенение вновь и вновь вырисовывается как некая удивительная задача, для которого как раз и нужны подходящие социальные площадки. Допустим, та же имперская площадка, которая и самом деле допускает вот такого рода свободу, такого рода безнаказанность, где и в самом деле выполняется принцип Ницше (самый известный его афоризм), который гласит: «То, что меня не убивает, то делает меня сильнее». Но он одновременно предлагает поиск того, что, может быть, меня убьет. Не исключено! Т.е. если мы не видим опасности, то и о свободе говорить нечего. Перед нами какой – то автопилот, дар большого вора, который собственно имитирует путём каких-нибудь электоральных игр или другим путём имитирует подлинное бытие в свободе. Нет, конечно! Только настоящая опасность, только опасность того, что вот сейчас всё рухнет, если я не так эту мысль разрешу, вот сейчас совсем будет покончено или уже покончено. Вот как для Андрия, который увидел панночку и ничего не мог больше с собою поделать. Или как для Рогожина, который точно также влюбился. Тот удивительный коридор свободы, который в большинстве случаев перекрывается, безусловно перекрывается, поскольку сохранить гомогенный прозрачный континуум, транспорентный, прозрачный континуум социальности, где совершенно не нужна и совершенно избыточна душа. Где всё рождено, как пишет тот же Гигерич, да, вот действительное ограждение, ограждение внутри воображаемого, внутри нашей боли. Они как раз и используются для фактического уклона в сторону мёртвой объективации, т.е. в сторону тех продуктов духа, которые уже не поддаются распредмечиванию, уже не могут быть вновь включены в чистую продуктивность. Это протуберанцы, которые уже не могут быть поглощены солнцем потому, что они безнадёжно осели во всяких полезных и бесполезных ископаемых. И из этих ископаемых устроена сама истина науки. Другое дело, когда мы всё- таки сохраняем вот ту опасную связь, другое дело, когда мы понимаем, что именно рискнуть и остаться при этом в живых, когда мы понимаем, вслед за Гегелем, что наше достоинство определяется могуществом тех сил, которым мы бросили вызов. Это не значит, что мы сохранимся, уцелеем и останемся в живых. Но достоинство определяется именно этим. В том числе вот эта магическая техника чистой женственности это тоже своего рода вызов, с которым может быть то или иное общество не справится. Подавляющее большинство религий блокируют этот избыточный соблазн потому, что справиться с ним нет никакой возможности. Потому, что действительно не только Андрий у Гоголя, но и множество других подобных случаев приводят к разрушению простого континуума к торжеству чего- то необъяснимого, дикого. Поэтому либо мы действительно понимаем, что горизонты комплектации души воистину многомерны, трансцендентны, что в них входят и зодиакальные штуковины и какой-нибудь лев, как алхимический знак.
Но логика одомашнивания, усмирения и укрощения приводит к тому, что окружается заповедниками, зоопарками, решетками или, например строгими биологическими классификациями, когда зверь перестаёт быть зверем, а становится неким животным, который включён в привычную латинскую классификацию. И тем самым он укрощён, усмирён, одомашнен, лишён своей свободы. То же самое происходит и с вторичным великим, последним выплеском свободы магии, вот с этой провоцирующей женственностью, которая точно так же в условиях устранения полового деморфизма и в условиях, как бы, всестороннего одомашнивания, точно также берётся под контроль. Она обставляется некими формами морали, предосторожности. Т. е. какими то слишком человеческими вещами, которые недостойны понятия необыкновенного женского и которые одновременно приводят к тому, что сами силы одухотворения общества, социума, человека скудеют. Также как когда- то действительно исчезли вот быстрые трансформации по типу оборотничества. И всё на присутствие души замкнулось во внутренний мир психологии, некий мир становления, где за пределами этого мира оказались трансформации. В том числе вот эта трансформация женщины- соблазнительницы, которая не всегда подконтрольна своему собственному телу и даже своей собственной воле. Вот почему мы в праве говорить о том что женственность, божественность, свобода это некие, при всём своём различии, это те самые автономные хронопоэзисы, или автономные коридоры, которые допускают некое перпендикулярно-параллельное причинение человеческого существования. Нет ничего важнее множественности этих источников причинения. Нет ничего важнее, чтобы наша душа и послушное ей тело откликнулись на мысль, которую требуется разрешить, на невероятный соблазн не проанализированный до конца, но пробуждающий нашу сверхперсональную чувственность и заставляющую даже бросить товарищей. И точно также вот тот фактор отношения с мёртвыми, как нечто особое, не вписанное в континуум.
Чем больше этих параллельных коридоров причинения и свободы будет сохранено, чем больше мы сумеем их удержать, тем, собственно говоря, надёжней ярче и блистательней будет решена задача человеческой глистенции. Сама человеческая глистенция, как способ существования человеческого в человеке, как нечто масштабное и самое достойное во вселенной это и есть та самая душа- жива, для которой нужен достаточно сложный реактор для её воспроизводства, для хранения -очень прочный сосуд. И ясно что, например, сосуд современного гомогенного служебного государства никоим образом не знает ни таких энергий, ни таких напряжений. Он пригоден для одомашненной, изморалившейся (как говорит Ницше) психики, которая не смеет уже называть себя душой. А вот для того, чтобы уметь хранить нечто иное, нечто более сложное, длительное, богатое на всю эпифонию мира, т.е. на любую сумму неожиданностей, которую мы заранее не можем перечислить через запятую, для этого нужны другие социальные крепления, инкрустации. Безусловно, сам имперский тип сборки является одним из таких креплений, которое способно сохранять разнородные без приведения к общему знаменателю индивидов, без использования других эксклюзивных регуляторов остывающей вселенной, типа квалифицированного правового сознания и тех же самых денег. Всё это, безусловно, вторичный факт.
Вот всё, что я хотел сказать сегодня.
Александр Секацкий